Время таяния снегов

Ринтын смущенно, наспех попрощался с Наташей и вскочил в вагон. Он нашел место у окошка. Поезд тронулся, проплыл занесенный снегом циферблат вокзальных часов, а под ним тонкая фигурка девушки.

6

– Сколько мы живем в Ленинграде, а не были ни в театре, ни в музее,– сказал как-то Кайон.– Может быть, для начала сходим в Эрмитаж?

О намерении ребят узнала Наташа и обрадованно сказала:

– Я пойду вместе с вами!

– И покажешь музей,– подхватил Ринтын.

– Я ведь в нем тоже не была,– смущенно призналась Наташа.

Кайон как-то странно моргнул и вопросительно посмотрел на Ринтына. Наташа объяснила:

– Музей был закрыт всю войну, а до этого я была маленькой.

На Дворцовом мосту Наташа принялась оживленно показывать во все стороны:

– Вот Петропавловка, а над ней шпиль, а на шпиле…

– Ангел,– сказал Кайон.

– Разве ангел, а не крест? – удивилась Наташа и замолчала, поджав губы.

На мосту дышалось легко, как в море. Вырвавшийся из каменных городских закоулков балтийский ветер терял запахи бензиновой гари, угольного дыма.

Ближе к Университетской набережной из воды торчали сваи рыболовного сооружения.

– То, что вы видите,– заговорил Кайон, показывая на них,– это древнейшее орудие рыбной ловли.

– Почему древнейшее? – с раздражением спросила Наташа, догадываясь, что Кайон ее передразнивает.

– Мы слушаем курс истории материальной, культуры,– ответил Кайон.– Вчера профессор показывал в окно на эти сваи и говорил, что такой способ ловли был известен еще в эпоху неолита.

Кайон быстро освоился в городе. Сегодня, глядя, как он уверенно шагает по ленинградским улицам, трудно было предположить, что не так давно он страдал от жестокой ностальгии и проклинал этот каменный город, который даже по ночам шумит, как неспокойный осенний океан.

На перилах моста лежал свежий снег. Ринтын собирал его в ладонь и кидал в темную, закрученную водоворотом невскую воду.

Кайон плелся позади, что-то насвистывал и, видимо, был не совсем равнодушен к тому, что Ринтын шел под руку с девушкой.

– Мне придется Эрмитаж изучать досконально,– рассуждал он вслух.– А сегодня иду так, для первого знакомства. Историку необходимо знание истории искусства для понимания эпохи…

– Какой ты стал ученый, Кайон,– насмешливо сказала Наташа.– И скучный…

Кайон смутился и замолк. И не раскрывал рот, пока в одном из музейных залов не увидел бюро из моржовой кости.

– Ты гляди, Ринтын,– моржовая кость! – крикнул он, будто встретил земляка.– И Ломоносов здесь!

Над бюро висел портрет знаменитого ученого.

Ребята постояли перед портретом Ломоносова, внимательно рассмотрели бюро, отметив, что от времени оно все же попортилось: кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.

Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.

Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:

– Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.

Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.

Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.

Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала,– его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.

Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.

В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.

“Как в бане”,– подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он – нет.

Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. “Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? – думал Ринтын.– Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон”.