Время уходить

Вы, наверное, подумали, что ко мне тут же подбежали медсестры – поинтересоваться, как я себя чувствую. Как бы не так: все они были заняты другими пациентами, которые после этого происшествия всполошились и раскричались. Меня все еще трясло, когда, набравшись храбрости, я осмелилась высунуть голову из-под стола и забраться на прежнее место.

Мой отец не орал и не бился в истерике. Он сделал очередной ход и сказал как ни в чем не бывало:

– В дамки.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить: в его мире, каким бы он ни был, ничего не произошло. Так что глупо обижаться на папу за то, что ему все равно, разделает меня, как индейку в День благодарения, эта малолетняя психопатка или нет. Нельзя обвинять того, кто на самом деле не понимает, что его реальность отличается от вашей.

Сегодня, когда я вхожу в Хартвик-Хаус, отца в холле нет. Он сидит в своей комнате возле окна. В руках у него – яркая радуга завязанных узлами тонких шнурков для плетения, и я уже не в первый раз думаю, что чья-то оригинальная идея арт-терапии способна обернуться для некоторых людей адом. При моем появлении отец поднимает взгляд и не впадает в буйную радость – это хороший знак: сегодня он не слишком возбужден. Я решаю использовать это в своих целях и поговорить с ним о матери.

Встаю рядом на колени, кладу ладони на отцовские руки, нервно дергающие шнурки и запутывающие их еще сильнее.

– Папа, – начинаю я, вытягиваю из хаоса оранжевую нить и кладу ее ему на левое колено. – Как ты думаешь, что произойдет, если мы наконец-то найдем маму?

Он не отвечает.

Я вытаскиваю яблочно-красный шнурок.

– Может быть, после этого наша жизнь наладится?

Накрываю ладонями руки отца, в которых остались еще два шнурка.

– Почему ты отпустил ее? – шепчу я, глядя ему в глаза. – Почему даже не заявил в полицию, что она пропала?

Да, у моего отца тогда съехала от потрясения крыша, это верно, но ведь за десять лет, прошедших с тех пор, у него бывали периоды просветления сознания. Может, никто и не принял бы папины слова всерьез, если бы он сказал, что его жена пропала без вести. А если бы к нему все-таки прислушались?

Тогда, вероятно, появился бы повод открыть дело об исчезновении человека. И мне не пришлось бы теперь по крохам собирать обрывки сведений, чтобы заставить копов расследовать происшествие десятилетней давности, о котором они вообще не знали.

Вдруг выражение папиного лица меняется. Раздражение и недовольство пропадают, как пена набежавшей на песок океанской волны. Глаза его загораются. Они такого же цвета, как у меня, – до того зеленые, что люди чувствуют себя неуютно под их взглядом.

– Элис? Ты знаешь, как это сделать? – спрашивает он и поднимает вверх руку с пучком шнурков.

– Я не Элис.

Отец смущенно качает головой.

Кусая губы, я распутываю нити и плету из них браслет – простая последовательность узлов, с которой знаком любой, кто бывал в летнем лагере. Папины руки тем временем порхают над моими, как колибри. Закончив работу, я отстегиваю булавку, которой браслет прицеплен к брюкам, и привязываю его на запястье отца – яркая фенечка.

Папа любуется ею и, улыбаясь мне, говорит:

– Ты всегда отлично справлялась с такими вещами.

И тут я понимаю, почему отец не заявил об исчезновении матери. Может быть, от него она никуда не делась. Он всегда может найти ее в моем лице и голосе, когда я рядом.

Вот бы и мне так.

Вернувшись домой, я застаю бабулю у телевизора, она смотрит какую-то викторину. Отвечает на вопросы раньше участников и дает ведущей советы по поводу одежды.

– Купи себе нормальный ремень, а то ты похожа на бродяжку, – говорит бабушка и тут замечает в дверях меня. – Ну что, Дженна, как прошел день?

На секунду я теряюсь, но потом вспоминаю, что утром сказала ей, что якобы иду сидеть с ребенком.

– Всё в порядке, – вру я.

– В холодильнике фаршированные моллюски. Если хочешь, разогрей себе ужин. – Бабуля вновь поворачивается к экрану, и тут же раздается ее возмущенный крик: – Ну что за тупая овца, как можно не знать таких элементарных вещей!

Пользуясь тем, что бабушка отвлеклась, я быстро поднимаюсь наверх. Герти следует за мной. Она сооружает на моей кровати гнездо из подушек и устраивается внутри поудобнее.

Я не знаю, что делать. У меня есть информация, с которой некуда идти.

Запустив руку в карман, я вынимаю оттуда пачку банкнот, которые брала сегодня с собой, и, послюнив палец, отделяю одну. Затем на автопилоте начинаю складывать слоника, но сбиваюсь и в конце концов, скомкав купюру, бросаю ее на пол. Перед глазами стоят отцовские руки, нервно вяжущие узлы из разноцветных шнурков.

У одного из детективов, которые занимались расследованием убийства в слоновьем заповеднике, развилось старческое слабоумие, а другой и вовсе умер. Полный тупик. Но может быть, все-таки можно что-то сделать? Нужно только, чтобы копы, сейчас работающие в участке, поняли: десять лет назад их коллеги сплоховали, им следовало уже тогда объявить мою мать в розыск как пропавшую без вести.

Нет, сдаваться рано. А вдруг Полли что-то перепутала и Стэнхоуп жив?