Время вновь зажигать звезды

Я ее больше не слушала. Не знаю, на что я надеялась, уезжая. Как будто долги могли просто исчезнуть, оттого что я взяла да и отправилась неизвестно куда. Будто все мои заботы могли остаться там, где я их оставила. А ведь у меня была возможность оплатить все счета, до единого. Внезапно, сидя на тощем матрасе банкетки, закрытая в этом трейлере, под хлещущим дождем, я ощутила себя вне привычной капсулы, и мне стало не по себе. Что я наделала? Пульс начал учащаться, дыхание сделалось прерывистым, я принялась подсчитывать цветы на занавеске, но этого оказалось недостаточно, чтобы переключиться. Сейчас у меня было только одно желание: уехать, как можно скорее вернуться домой, вновь обрести опору.

– Хорошего дня, госпожа Мулино.

– Спасибо, и вам хорошего дня.

Я нажала «отбой» дрожащей рукой и легла на кровать, чтобы попытаться расслабиться. Короткий вдох. Долгий выдох. Короткий вдох. Долгий выдох. Тут я услышала какой-то металлический звук, доносившийся из-под кровати. Короткий вдох. Долгий выдох. Сердцебиение стало успокаиваться. Снова металлический шум под кроватью, уже сильнее. Не хватало только, чтобы с трейлером что-нибудь случилось.

Я встала на ноги, все еще ватные. Хлоя снова уснула, склонившись над книгой. Лили рисовала. Я прислонилась к кровати ухом, чтобы определить источник металлического звука. Вот он снова раздался. Я приподняла матрас, и доска с приделанной к ней ручкой открыла мне тайник, о котором я прежде не подозревала. Я открыла его, а дальше – провал, черная дыра.

Лили

8 апреля

Дорогой Марсель!

Мы в полном дерьме, мама обнаружила мой секрет. Кстати, у меня был очень надежный тайник, и Хлоя оказалась достойной соучастницей, но все пошло к черту. Помимо этого, мама так сильно испугалась, что упала в обморок, ударившись об угол кровати; в результате она рассекла себе губу надвое, словно по ней прошелся Моисей[22]. Мы оказались в копенгагенской больнице, где маме наложили пластырь на губу, а сверху еще надели повязку. Я бы, пожалуй, предпочла, чтобы ей склеили верхнюю губу с нижней, поскольку даже не хочу говорить тебе, какой я подверглась обструкции.

Мне пришлось объяснять, что это домашняя крыса, ничего не имеющая общего с теми, что рыщут по мусорным бакам, что она очень чистая и не причинит ей вреда. Она спросила, как мне удавалось так долго ее скрывать, и мне пришлось сказать, что я доставала ее, только когда она поворачивалась к нам спиной, и что крыса спала вместе с нами, в нашей постели, что маме особенно не понравилось.

Мама потребовала, чтобы я немедленно от нее избавилась, и тогда я выкрикнула, что если она это сделает, то только через мой труп, что и речи не может идти о том, чтобы я рассталась с Матиасом. Глаза у мамы округлились, как две монетки, и она спросила, правильно ли она поняла, что крыса названа именем моего отца, она была просто в шоке. Между тем это вполне логично. Разве не принято говорить, что крысы первыми бегут с корабля, верно?

Позже она согласилась, чтобы я оставила Матиаса, при условии, что я не стану его демонстрировать публично и он не будет ей попадаться на глаза. Взяв крысу на руки, я протянула ее маме и предложила погладить, но она зарычала на меня и сказала, что так я могу довести ее до того, что она передумает.

В общем, мы не так плохо выкрутились, верно, Марсель? Мне нравилось иметь секрет, но, признаюсь, я довольна, что могу теперь доставать клетку Матиаса из тайника и выпускать его на свободу гораздо чаще, чем раньше.

Кроме этого происшествия, мы еще очень неплохо погуляли в Копенгагене, было здорово, хотя частенько лил дождь как из ведра, но все же бывали и ясные дни. Когда я вырасту, я бы хотела обзавестись разноцветным домиком, каких здесь много. Хлое безумно захотелось в сады Тиволи, это на полпути между парком аттракционов и просто парком, но мама была против, потому что вход туда платный. Но в конце концов она сказала: «А впрочем, не все ли равно», и мы там побывали. В голове мамы тоже мгновенно все меняется: то ливень, то ясно.

Как жаль, что ты этого не видел, Марсель, ты бы точно опи́сался от восторга (что я говорю, нет, тебя бы раздуло вдвое). Мы катались на огромном колесе обозрения, потрясающая красота, но там, наверху, мама что-то уж слишком сильно побелела, она говорила, что с ней все хорошо, но было видно, что это далеко не так. Доказательство: она улеглась в нижней части люльки, приподняв ноги, и дышала так, словно только что вынырнула из глубины на поверхность. Даже для «большой восьмерки»[23] она предпочла остаться внизу, якобы чтобы сделать фотографии (которые, кстати, оказались размытыми).