Время Волка

И не особо понимая зачем, просто из стремления быть не хуже одноклассников, я схватил за шкирку Лёньку, и мы помчались на Торговую. С деньгами мы, как всегда, испытывали трудности, что хотели купить, не знали, но я отлично запомнил наше состояние радостного возбуждения. Загадочного парня мы быстро отыскали, он стоял в явно большом ему пиджаке, привалившись спиной к платану, курил и лениво посматривал на проходивший по Торговой народ, выискивая клиента. На нас, сопляков, он и внимания не обратил, но я решительно подошёл к нему.

– Нам бы пластиночку, – заговорщицким шёпотом проговорил я. – Лучше итальянцев.

– Сколько? – не меняя позы и даже не вынимая папиросы изо рта, поинтересовался парень.

– Ну одну, наверное, – растерялся я.

– Денег у тебя сколько? – вздохнул продавец.

– А, денег. – Я поспешно выгреб из кармана всё, что имелось у нас с Лёнькой на двоих. – Вот…

Парень окинул меня презрительным взглядом.

– С этим иди в «Промтовары», купи себе пластинку с детской сказочкой.

– А сколько надо-то?

Уже не помню сейчас, какую сумму он назвал, но раз в пять большую, чем та, что у нас имелась. Пришлось уйти ни с чем.

Мы с Лёнькой уныло плелись по набережной, размышляя, что теперь делать.

– Ну-ужны тебе эти рё-обра. – Лёнька досадливо пнул попавшийся под ноги камешек. – Ну попро-оси у кого-ни-ибудь из ре-ебят послу-ушать.

– Не дадут просто так. Все только меняются, – возразил я. – Свою надо.

– Ну по-ошли тогда в «Про-омтовары», посмо-отрим, что там про-одают.

И мы пошли, ни на что не надеясь. Пластинки в «Промтоварах» были нам по карману, вот только лежали на прилавке всё те же хоры из отдалённых уголков необъятной родины, несколько детских сказок и сборник Утёсова. На него-то Лёнька и обратил внимание.

– Вот, смо-отри, напи-исано – «Италья-анская песе-енка»! – обрадовался он.

– Что бы ты понимал! Это же наш певец, Утёсов. Ну который про «Чёрное море» поёт!

Песня «У Чёрного моря» в Сочи была очень популярна, летом её исполняли по десять раз за вечер чуть ли не в каждом ресторане.

– И что? Хоро-оший певец, – пожал плечами Лёнька. – Мы во-озьмём эту.

По дороге домой я пытался ему втолковать, что «Итальянская песенка» Утёсова и песни итальянцев – это совсем разные вещи. Но купленную пластинку мы всё-таки поставили на диск проигрывателя, я опустил иглу на начало, и в комнате зазвучал низкий и какой-то озорной голос:

Эта песня на два сольди, на два гроша,

С нею люди вспоминают о хорошем,

И тебя она вздохнуть заставит тоже,

О твоей беспечной юности она…

Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за моего сиротливо стоящего «Бехштейна» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента.

– Лёнька, а ты можешь партитуру расписать?

– Мо-огу, поче-ему нет?

– Любой песни?

– На-аверное, – меланхолично отозвался друг.

В этот момент я понял, как заполучить ценные пластинки. Напомню, в то время ни копировальных, ни звукозаписывающих устройств у простых смертных ещё не было, зато играть на каком-нибудь музыкальном инструменте умели почти все дети из приличных семей. Но абсолютным слухом, как у моего друга, похвастаться мало кто мог. И когда Лёнька расписывал на ноты джазовую «Во Стамбуле-Константинополе» или волнующую сердце любого мальчишки «Диану» Поля Анки, его самодельным партитурам цены не было. Он подходил к делу тщательно, указывая все штрихи, все нюансы, так что бери и играй. И брали, и играли на школьных вечерах и на домашних праздниках. А так как связующим звеном между одноклассниками и Лёнькой, по-прежнему почти ни с кем не общавшимся, был я, то ко мне потекли все лучшие, самые ценные и популярные пластинки. Кто у фарцовщиков купил, кому дядя-матрос из загранплавания контрабандой привёз, кто на каникулы в Москву ездил и там добыл, – не важно, всё стекалось ко мне.

На создание партитуры Лёньке требовалось несколько часов, но кто об этом знал? Я брал пластинку на неделю, и неделю мы с ним балдели, распевая во весь голос абракадабру вместе с очередным американским или итальянским певцом. Слова разобрать мы не могли, так как в школе изучали немецкий да и не очень-то тщательно. Но мы не расстраивались, компенсируя незнание текста энтузиазмом исполнения. Я просто орал, Лёнька ещё и подыгрывал, и даже у глуховатого деда волосы дыбом вставали от наших концертов.

Лёньке очень нравилось петь. Замкнутый, обычно хмурый, он полностью преображался при первых аккордах очередной песни. Может, дело было в том, что он не заикался только когда пел? Пение давало ему свободу, которой он не знал в обычной жизни. У него загорались глаза, он начинал кривляться, изображать певца на сцене, а то и в лицах разыгрывать какую-нибудь сценку, иллюстрируя песню, например, объяснение в любви прекрасной даме. А как мы с ним плясали под «Стамбул», даже чечётку пытались отбивать!