Время воздаяния

И вот - собственно, к чему я это веду - меня очень волнует вопрос: каждая из этих клеток - имеет ли право, скажем, на свои переживания? на какую–то индивидуальность? Есть ли у нее право на какую–то радость в ее частной, индивидуальной жизни, на получение своего какого–нибудь удовольствия от нее? Право - в рамках допустимого законами физиологии, конечно - поступать в соответствии со своими убеждениями или побуждениями - уж у кого что есть? Или - нет? Делай, что тебе определено, и точка? Потому что интересы организма и установленные им порядки в любом случае - главнее? То есть понятно, что для организма главнее именно его интересы, но до нее–то, крохотной - вообще есть кому–нибудь какое–нибудь дело, или нет? Ведь - с другой стороны - что есть организм, как не совокупность, общежитие - то есть общее житие - этих крохотных живых и ведь тоже созданных Богом частиц, тоже, наверное, имеющих в силу этого какие–то свои права? Или все же - нет?

 

* * *

      

Словом, не знаю, как вас, а меня очень утомили все эти вопросы: я очень часто и помногу над ними размышлял - просто потому, что они некоторым образом определяли и мое собственное существование - но я очень утомился от них, очень. Ведь шли годы. Здоровье у меня стало уже не то, что прежде, длительное и напряженное умственное усилие стало мне трудно. В буднях моих ничто особенно не менялось, однако я все более и более - если только это было возможно - отдалялся от жизни внешней - общественной, политической, стал плохо понимать, что вообще происходит вокруг и, главное - зачем; мне даже начали ставить это на вид в моем обществе, где я все еще продолжал работать. Коротко говоря, мне пришлось уйти на пенсию.

Это оказалось очень трудно. Я попробовал с чтением своих лекций устроиться - на общественной основе - в домоуправлении, однако слушать их почти никто не приходил, и пришлось от этого тоже отказаться. Целыми днями я сидел теперь у окна, не зная, чем себя занять; я перечитал по нескольку раз все книги, что у меня были, выучил наизусть большую часть его стихов. Потом выучил наизусть вообще большую часть стихов, что были в местной библиотеке. Это вызвало у меня сильное умственное утомление, я почувствовал себя нехорошо, и мне пришлось обратиться к районному врачу. Тот измерил мне кровяное давление, покачал головою, выписал какие–то таблетки и сказал, что мне следует лучше питаться и больше гулять, а не сидеть вечно дома. Лучше питаться на мою пенсию было затруднительно, но гулять я, действительно, стал больше - раньше мне это как–то не приходило на ум.

      

Стояла поздняя осень, холодная, с затяжными пересыпающимися снежной крупой дождями. Я - по совету врача - гулял, гулял, но замерз. Возвращаться домой не нагулявши положенного времени мне не хотелось, я стал искать - куда бы зайти, погреться. Зашел в молочный магазин, послонялся по нему немного, но покупать ничего мне там не было нужно, и пришлось снова выйти на пронизанную ветром улицу. Так - короткими перебежками - «погулял» я еще полчаса, и уже совсем собрался вернуться домой, но вдруг обнаружил, что стою напротив музея, очень красивого и величественного, расположенного в глубине также очень красивого, но в эту грустную пору облезлого, просвистанного осенним ветром сквера, или небольшого парка.

«Вот, — сказал я себе, — передо мною музей. Здесь, где я стою - холодно и противно, а если зайти в музей - то там, наверное, красиво и, главное - тепло. Пока я гулял, я замерз и заходил в молочный магазин, просто чтобы погреться: мне там ничего не было нужно, поскольку молока я давно не пью и даже думать о нем мне противно. Конечно, время моего ежедневного гуляния почти истекло, да и ноги уже устали и побаливают, и я мог бы просто пойти домой и посидеть у окна — но вот в молочном магазине - хоть мне там ничего и не нужно - я был, а в этом прекрасном музее - еще почему–то не был никогда, а ведь там наверное много найдется для меня интересного и, главное, там - тепло». Решено - я пересек улицу и по дорожке парка (или сквера) двинулся к ступеням музея.

Поднявшись по ступеням и отворив тяжелую, будто из целой каменной плиты сделанную дверь, я оказался в совсем небольшом и не очень светлом помещении, раскрывавшемся на еще одну великолепную, ярко освещенную - уже внутреннюю - лестницу, мраморную, очень широкую, по которой два, например, императора могли, если б им вздумалось, разъехаться на своих конях, нисколько не задев друг друга. Я двинулся прямо к ней, но выяснилось, что сначала я должен купить билет - мне строгим голосом сказала об этом пожилая женщина, сидящая у лестницы. Не без сожаления заплатив за билет, я показал его женщине, она его к моему огорчению порвала, но меня все же пропустила. В музее оказалось не так тепло, как я думал, но все же несравненно лучше, чем на улице - даже без пальто, которое меня заставили отдать другой пожилой строгой женщине, выдав вместо него номерок. Я стал подниматься по лестнице.