Время, вперед!

Налбандов нахмурился и покраснел.

– Мне кажется, что ваши шутки несколько неуместны, – сказал он громко. – Впрочем, каждый забавляется, как может и… и как его учили… Но, пожалуйста, избавьте меня от них. Я достаточно технически грамотен. Я нахожу ваше обращение с дорогим импортным оборудованием по меньшей мере… рискованным. Мне бы, извиняюсь, не хотелось употреблять другого прилагательного, хотя оно сейчас чрезвычайно в моде.

У Маргулиеса слегка дрогнули губы. Он побледнел:

– Вы имеете в виду…

– Я говорю, что при такой эксплуатации машина амортизируется слишком быстро.

– Лет в пять, в шесть.

– В то время как по официальному паспорту при нормальных условиях она должна работать от десяти до двенадцати лет. Вы совершаете насилие над механизмом.

– Это не существенно – пять или десять лет. При нормальных, как вы выражаетесь, условиях такой комбинат, который ставим мы здесь, должен строиться восемь лет, и тем не менее вам отлично известно, что мы построим его в три года.

– Демагогию вы можете оставить при себе. Я констатирую, что вы способствуете слишком быстрой амортизации импортного оборудования, которое стоит валюты, а доллары у нас на земле не валяются.

– К тому времени, когда машина амортизируется, нам доллары уже не будут нужны.

– Вы в этом уверены?

– Мы будем строить собственные бетономешалки. Но должен вам сказать, что особенного насилия над механизмом мы все-таки не совершаем.

– Но ваша варварская быстрота работы!

– Она складывается из нескольких элементов, не имеющих прямого отношения непосредственно к эксплуатации машины.

– Вот как! – насмешливо воскликнул Налбандов. – Это любопытно. Поделитесь, если это не секрет.

Маргулиес сдержанно провел по бумаге острием карандаша тонкую прямую черту.

– Она складывается из рационализации процесса подвоза инертных материалов – раз, из правильной расстановки людей – два, и, наконец, из…

Ему очень трудно было произнести это слово, но все же он его произнес без паузы:

– …и, наконец, из энтузиазма бригады.

Он произнес это слишком патетическое и газетное слово "энтузиазм" с такой серьезной и деловой простотой, как если бы он говорил об улучшении питания или о переводе на сдельщину.

Произнеся это слово, он покраснел до корней волос. Ему было очень трудно произносить его перед человеком, который наверное истолкует его, Маргулиеса, в дурную сторону.

И все же он это слово произнес потому, что, отчитываясь перед дежурным по строительству (оставив в стороне, что этот дежурный был Налбандов), он счел себя обязанным точно высказать все свои соображения по техническому вопросу.

Понятие энтузиазма входило одним из элементов в понятие техники.

Налбандов взял бородку в кулак и ядовито прищурился мимо Маргулиеса.

– Энтузиазм – быть может, что и очень красиво, но мало научно, – сказал он небрежно. – Между прочим, говоря о рационализации, как вы выражаетесь, процесса подвоза инертных материалов, вы, вероятно, имеете в виду этот самый ваш сплошной деревянный настил перед механизмом. Между прочим, я его видел. Должен вам сказать, что я считаю совершенно недопустимым тратить такое сумасшедшее количество дефицитного леса на подобные эксперименты сомнительного свойства. Вы еще паркетный пол сделайте: может быть, вашим энтузиастам будет работать легче. И пианино поставьте. Как в танцклассе.

– Если музыка, – сказал спокойно Маргулиес, – облегчит нам работу и поможет выполнить в срок промфинплан, мы поставим пианино.

Налбандов злобно фыркнул:

– Вот-вот. Это самое я и говорю. Не строительство, а французская борьба.

Он откинулся назад и оскорбительно громко захохотал. "Ах, вот оно откуда", – подумал Маргулиес.

– Мы использовали лес, оставшийся от опалубки, – сказал он.

– Еще бы! Еще бы!

XLIX

Налбандов продолжал злобно и демонстративно смеяться:

– Хорош хозрасчет! Хороша экономия! Так нам ваши рекорды в копеечку вскочат, товарищ Маргулиес.

Маргулиес пожал плечами. Они говорили на разных языках.

– Позвольте, – сказал он.

Но в этот миг дверь распахнулась и вбежал Мося.

– Давид Львович!

Его лицо было сверкающим и возбужденным.

– Сто пятьдесят четыре замеса за три часа, пусть мне не видеть отца и мать! – закричал он с порога.

Но заметил Налбандова и осекся:

– Я извиняюсь.

Он подошел к Маргулиесу и близко наклонился к нему. По его темному, воспламененному лицу тек пот, собирался на подбородке и капал грязными каплями на пол.

– Давид Львович, – тяжело дыша, сказал Мося, обдавая Маргулиеса жаром. – Давид Львович, цемента больше, как на полчаса, при таких темпочках не хватит.

Он сделал круглые глаза и воровато глянул на Налбандова.

– Вот, пожалуйста! – сказал Налбандов злорадно. – Прошу убедиться.

Маргулиес нахмурился, махнул рукой.

– Иди, Мося, иди. Я – сейчас. Ты видишь – мы заняты.

– Я, конечно, очень извиняюсь.

Мося на цыпочках выбрался из комнаты, но в дверях остановился, глядя на Маргулиеса расширенными, взволнованными глазами.

Он показал ладонью на горло: зарез! – и нахлобучил кепку на уши.

– Иди, иди!

Мося согнулся и исчез.