Время жестоких снов

Julie, Julie
You’re so fine…

Улицей пронесся БТР, воняя выхлопами. На броне я заметил намалеванное белой краской: «БОГ, ЧЕСТЬ И РОДИНА». Это означало, что Гражданская Стража контролирует ситуацию и что никто нам ничего не сделает. Теоретически.

Я добежал до пересечения Урcулинок и Джималы[42]. Тут стоял второй БТР. Была здесь также и элегантная баррикада из мешков с песком, и «испанский козел». Баррикада и «козел» помечали границу. Это означало: где мы, там «козел», а где «козел» – там граница. Баррикаду и «козла» охранял взвод добровольцев. Добровольцы, как и все добровольцы в мире, непрерывно курили и непрерывно ругались. Они были из Народной Самообороны, потому что на БТРе было намалевано: «НЕ ТИРЯЙ НОДЕЖДУ».

– Куда, молокосос? – крикнул мне один из охранявших «козла» молокососов.

Я не счел нужным отвечать. Если по дороге в школу отвечать всем патрулям, баррикадам, «козлам», штрайфам[43], шлагбаумам и чек-пойнтам в Сулавках, в два счета охрипнешь. Я побежал дальше, срезая дорогу через кладку на Черной Ганче.

– Вохин?[44] – заорал из-за немецкой баррикады фрайкор, одетый в бронежилет, вооруженный М-16 с подствольным гранатометом. За ремешок шлема у него была заткнута пачка «мальборо». – Хальт! Штехенблайбен![45]

«Лек мих ам Арш»,[46] – подумал я, мчась в сторону парка. Нашего прекрасного городского парка.

Наш прекрасный парк, как рассказывал мне покойный дед, некогда носил имя маршала Пилсудского. Позже, во время Второй мировой, это название сменили на «парк Хорста Весселя»[47]. После войны патронами парка стали Герои Сталинграда и оставались ими довольно долго – пока маршал Пилсудский снова не вошел в милость, а его бюсты – в парк. Позже, где-то году в 1993, наступила Эра Быстрых Изменений. Маршал Пилсудский стал вызывать дурные ассоциации – носил усы и делал перевороты, главным образом в мае, а не в эти времена можно было спокойно относиться к бюстам усатых чуваков в парках – да еще и тех, которые любят поднимать вооруженную руку на легальную власть, независимо от результата и времени года. И парк переименовали в «парк Белого Орла», но тогда другие народы, которых в Сувалках было уже не счесть, горячо запротестовали. И действенно. Потому парк назвали «Садом Святого Духа», но после трехдневной забастовки банков название снова решили сменить. Предлагали «Грюнвальдский парк», но запротестовали немцы. Предлагали «парк Адама Мицкевича», но запротестовали литвины из-за надписи и инскрипции «польский поэт» на проекте памятника. Предлагали «Приветливый парк», но запротестовали все. В результате парк окрестили именем короля Яна III Собесского, и так оно уже и осталось – вероятно потому, что процент турок в Сувалках минимальный, а их лобби не имеет никакой силы[48]. Владелец же ресторана «Истанбул Кебаб» Мустафа Баскар Юсуф-оглы мог бастовать себе хоть до сраной смерти.

Сувальская молодежь не обращала на все это внимания и по-старому говорила «наш парчище» или «наш лесок-трахосок». А тем, которых удивляет весь этот бардак с названием, рекомендую вспомнить, сколько было криков, и споров, и проблем, прежде чем улица Деревенская в Варшаве стала улицей Сезам. Помните?

Улица Джималы кончалась на линии Черной Ганчи (дальше это была уже Бисмарк-штрассе), а мне нужно было свернуть за домом культуры, давно уже закрытым, миновать парковую аллейку, пересечь Аденауэр-плац[49] и выйти на тылы школы. Но я задумался, а когда бежал, не заметил, что дома культуры вообще уже нет. Вбежал я просто в тучу пыли и дыма.

И свалился в воронку от бомбы. По недосмотру.

Оглядываюсь и вижу – Индюк.

Сидит себе, скорчившись, присев на самом краю воронки, и прислушивается, как стрекочут и гудят два боевых «Апача», кружа над стадионом «Остмарк Спортверайн», когда-то СК «Голгофа». Я подполз тихонечко, равномерный гул тяжелых «гатлингов» заглушил скрежет щебня.

– Привет, Индюк! – заорал я, неожиданно хлопнув его по спине.

– О боже! – взвыл Индюк и скатился на дно воронки.

Лежал там себе и трясся, не говоря ни слова, но глядя на меня укоризненно. Я же понял, что, хлопая его по спине и крича, поступил довольно глупо. Знаете, как оно бывает: пойманный врасплох, он мог и обосраться.

Я осторожно поднял голову над краем воронки и осмотрелся. Неподалеку, за кустами, виднелась стенка паркового сортира, изукрашенная граффити и следами от пуль – еще в одном из прошлых боев. Я не увидел никого, но оба «Апача» обстреливали восточный край парка, откуда все отчетливей доносились пулеметные серии и глухие громыхания ручных гранат.

Индюк перестал смотреть на меня с укоризной. Несколько раз довольно скверно обозвал меня, приписывая мне активный эдипов комплекс и пассивный гомосексуализм, после чего подполз и тоже выставил голову из воронки.

– Что ты тут делаешь, Индюк? – спросил я.

– Свалился, – ответил он. – С самого утра.

– Мы в школу опоздаем.

– Как пить дать.

– Так, может, выйдем?

– Ты первый.

И тогда началось.