Время жить

Он явно хотел сказать еще что-то, и я уже мысленно призывал к себе всю свою выдержку, чтобы поддерживать максимально нейтральный тон, хотя готов был взорваться, но меня неожиданно спасла Паркинсон. Подмигнув, Панси чуть пододвинулась к нему, словно невзначай сделав неловкое движение, от которого ее юбка на несколько мгновений взметнулась вверх, открывая аккуратное колено.

- Кормак, - улыбнулась девушка, и я удивился тому, насколько может улыбка, даже, кажется, искренняя - видимо, вчерашний вечер у Панси завершился куда лучше моего - преобразить некрасивое лицо, смягчив и тяжелые скулы, и резкую линию носа. Даже глаза ее показались больше и выразительнее. Обычно Панси пользовалась косметикой, умело подчеркивая достоинства и скрывая недостатки лица, но сегодня девушка не стала краситься, и я впервые увидел, как искренние эмоции могут совершенно изменить внешность человека. Некстати вспомнился Поттер, который порой, как вчера, мог казаться пугающим, а порой, особенно без очков, беззащитным, и я моргнул, отгоняя от себя непрошеное видение. А Панси же, тем временем, совершенно не замечая моего внимательного взгляда, весело щебетала, обращаясь к Маклаггену: - Слушай, а чем эти «соколы» так знамениты? Я ужасно разбираюсь в квиддиче, на самом деле…

Кормак, мгновенно позабыв обо мне и моем кислом виде, тут же сел на свою любимую метлу - о квиддиче он мог разговаривать часами. Тем более, что мимика Паркинсон, на которую я обратил внимание, видимо, не оставила равнодушным и его - он немного неловко улыбнулся, растеряв львиную долю своей самоуверенности, и, увлеченно рассказывая, смотрел на Панси как щенок, которого поманили аппетитной косточкой.

Я же, весьма довольный тем, что от меня отстали, сделал себе мысленную пометку отблагодарить Паркинсон, и вернулся к своим мыслям. Но спокойно подумать мне, все-таки, не удалось - через пару минут в ложу ввалились Теодор Нотт с Эдрианом Пьюси, уже слегка нетрезвые и потому необычно шумные, пришлось здороваться и обмениваться с ними незначительными фразами, а затем прозвучал звучный сигнал, и на поле показались игроки.

«Сенненские соколы» и «Стоунхейвенские сороки». Темное серебро с жемчужной оторочкой и антрацитово-черная ночь, разбавленная снежной белизной. Грубая, жесткая сила против ловкости и проворства.

Стоило только игрокам обоих команд вылететь на поле и замереть друг на против друга, я разом позабыл и о Поттере, и о Паркинсон, и о самоконтроле, и вообще обо всем на свете, жадно подавшись вперед и вцепившись руками в край ложи. Это было так эмоционально и так по-детски, но я даже не пытался с собой справиться - боггарт со всеми проблемами и правилами.

Сердце глухо стучало, когда я рассматривал форму игроков, их посадку на метлах, манеру держаться, безошибочно определяя, кто какое место занимает в команде - я следил за новостями в мире квиддича только краем глаза, проглядывая заметки в газете, и не помнил по фамилиям обновленный состав «Сенненских соколов», но наметанный глаз замечал мельчайшие детали. Вот этот, крайний слева, точно вратарь, загонщиков определить нетрудно… а тонкий, хрупкий, по-девчоночьи сложенный паренек, чье жесткое лицо с хищным цепким взглядом только что крупным планом отразили зачарованные полотнища - определенно, ловец.

Глядя на то, как пожимают друг другу руки капитаны команд, как спортсмены занимают свои места, а судья выпускает мячи, я словно вернулся на несколько лет назад, в лето перед пятым курсом. Мне будто снова было пятнадцать, и мы с отцом сидели в лучшей ложе на Эдинбургском стадионе и смотрели игру «соколов», которые встречались, кажется, с «гарпиями». Игроки тогда - все, кроме трех, - были другими, с тех пор состав команды почти полностью обновился, прежнего ловца и вовсе, вроде бы, убили во время войны, - но это был последний матч в Лиге, на котором я присутствовал.

Казалось, с того солнечного дня прошла целая вечность. Что стадион, залитый косыми лучами заходящего солнца, и вовсе никогда не существовал, а пятнадцатилетний мальчишка, с восторгом следивший за каждым маневром игроков, канул в небытие. Прошло три года, а чудилось, будто целая жизнь, и мне казалось, что никогда я уже не испытаю детского восторга, присущего даже сыновьям Пожирателей смерти. За последние годы я вообще позабыл, что такое чистая радость - не от пакостничества, не от отступившей угрозы смерти, а просто потому, что тебе пятнадцать, впереди нераспечатанным подарком лежит жизнь, а ты с отцом пришел на игру любимой команды.

Я похоронил это в себе, запечатал цепями и повесил замок, научился контролировать свои эмоции, анализировать поступки, вести себя, как подобает наследнику древнего рода, оставшемуся в одиночестве - но сейчас все вырвалось наружу, лавиной, неукротимым горным потоком, сметая, смывая всю горечь коротких военных лет.