Время жить

Луи необходимо излить душу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина – ведь он до сих пор не знает, кто из них двоих говорит правду: она или ее муж? Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти.

– Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала.

Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным.

– Вы увидите завтра Алонсо?

– Да, непременно.

– И он опять будет трепать языком про свои семейные передряги и шлюху-жену?

– Надеюсь, что нет.

– Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он не упустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намерены делать?

– Скажу ему все, что думаю.

– Зачем?

– Трепло он, вот что.

– А почем вы знаете, что он врет?

Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.

– Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое. Обещаете?

– Да, но…

– Никаких но… Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем.

– В голову… Он что, псих?

– Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель.

– Как кобель – я?

Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто с ним говорит – не эта ли статуя с провалами глаз на мертвом лице?

– Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки – сражался в Пиренеях, в Провансе. Потом оказался в районе Берр. Во время одной из операций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросили укрыть его здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно. Он жил в моем доме. Это было больше двадцати лет назад. Я была молодой. Мужчина и женщина, молодые, под одной крышей… Чему быть, того не миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только не так, как я его. Он признался мне, что в Барселоне у него была девушка, он любил ее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она, как ангел, и красавица писаная, и человек редкой смелости – в общем, восьмое чудо света.

А когда Алонсо выздоровел, он опять пошел воевать. После освобождения вернулся в Витроль. Мы были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли его не здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что, как бы там ни было, наяву он со мной. И вот однажды навестили его два испанца – старинные дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как там да что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси:

– А как поживает Консуэла?

– Не знаю, – поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали от вопросов, в конце концов один сказал:

– Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену.

– Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали, обесчестили?

– Отвяжись.

– Она вышла за другого?

– Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.

– Знаю. Ну и что?

– Большинство наших держались молодцом.

– Что она сделала? Заговорила под пытками?

– Да нет. Но тебя она недолго ждала… Спуталась с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.

Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь.

Несколько дней спустя он сделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он пристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминать Консуэлу, которая его предала.

– Твой проигрыватель еще работает?

– Да, а что?

– Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, – говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из конверта.

Не дав Жизели толком поприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее музыке.

– Садись.

– Ладно, ладно. Помолчи.

Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонет от боли.

Обежав последнюю бороздку пластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечивает как зеркало.