Время животных. Три повести

– Нет, Самсончик, ты видел? – Требовательно теребила она мужа по возвращении. – Чего эта дура только на себя ни навертела! Юбка кремовая, прозрачная, а через неё синие трусы так и лезут! А ещё она переняла моду, думаю – из телевизора, появляться на публике без лифчика. И это с её-то дойками! Но ведь они же у неё давно не стоят. Да, и стояли ли вообще когда-нибудь? Самсон, ты скажи её папаше, чтоб не позорила почтенную фамилию, пусть наденет натитишник!

– Софочка, непременно скажу, завтра же на дне рожденья у начальника милиции. – Отвечал блаженно развалившийся на венгерской кушетке муж.

– А ты не возьмёшь меня с собой к этому солдафону Хватову? – С укоризной вопрошала супруга.

– Софа, я бы охотно, но этот солдафон, как ты выражаешься, предупредил, что это будет чистый мальчишник. – Отвечал виновато супруг. – Ты же знаешь, родное сердце, что Хват свою жену терпеть не может уже лет десять. С тех самых пор, как эта кляча уморила с трудом появившегося на свет сынишку. Просто забыла его на морозе возле поликлиники. Крупозное воспаление – и кранты!

– А почему он с ней не разведётся, Самсон? – Недовольно, словно речь шла о её родном брате, спрашивала супруга. – Взял бы молодую, она бы ему ещё нарожала, и не одного.

– Я думаю, что он за карьеру свою боится, – делился своими соображениями Самсон. – Он мне как-то говорил, что у них с этим строго, за развод врежут хуже, чем за пьянку.

– Вот дураки! – Сетовала на всю советскую милицию София Ефимовна. – Неужели для того, чтобы получить полковника, надо всю жизнь прожить с крокодилом?

– А вот всё у них тут так! – Вспомнив свою львовскую молодость, воскликнул Ищенко. – Порядку на деле никакого, а видимость подай! Возьми вот, к примеру, нас, партийных и советских работников. Кто без проблем идёт в рост и загребает разные там поощрения и награды?

– Блатные что ли? – Высказала догадку жена.

– Скажешь тоже! – С усмешкой возразил муж. – Блатные в торговле процветают или в обслуживании. А у нас процветают те, которые больно много не размышляют – «быть или не быть?», а живут по поговорке «Бей своих, чтоб чужие боялись!». Ты вот, Софа, можешь припомнить, чтобы я кого-нибудь из своих тиранил, наказывал? Да, можешь и не отвечать, – замахал руками Самсон Юлианович, заметив преданное выражение на лице жены. – Я, наоборот, всегда для своих на всё готов. И дров по лимиту выпишу, и сенокос – извольте, да поближе к Меже, чтобы ноги каждое утро не мять, а сразу по холодку да росе – косу в руки и за дело! Да разве ж оценят это лизожопы городские?!

– Самсоша! Я тебя прошу, просто умоляю, не портить себе здоровья по пустякам!

– И это ты называешь пустяками, Софа? – С отчаяньем спрашивал разволновавшийся не на шутку муж. – Другим – повышения и награды, а меня – на склад. Скажи, за что?

– Ой, Самсон, скажи спасибо, что на склад, а не на…цугундер! – С напором возразила жена. – А что, на складе неплохо жилось. Весь район у нас в ногах валялся: отпустите то, продайте это… Звучит не очень конечно – «завскладом», а на деле – мы в районной элите под первыми номерами значились.

– Не преувеличивай, – пытался остудить супругу Ищенко. – Я всего лишь снабженец. Думаю, что все они: и Хватов, и предисполкома Насмороков, и даже сам Опалёнов видели во мне всего лишь необходимого поставщика для их благородий: вот Хватову понадобились западные джинсы – он ко мне, Насморку – ГДРовская стенка, Опалёновской Ларе – итальянское бельё и французские духи. А сколько у меня было рокировок с продскладом! Я ему финский кафель – он мне два ящика икры и растворимого кофе. Я ему – два блока финской бумаги и немецких презервативов – он мне пяток ящиков «Китайской стены»… И так далее. А здесь, в этой долбанной Меже, не очень ли, знаешь, перед председателем пресмыкаются. Иные, конечно, ради пяти кубов берёзовых дров готовы перед тобой и польку, и краковяк сбацать, а есть и такие, что мама не горюй! Здороваются, и то через нижнюю губу, сволочи… Ни тебе почтения, ни культуры, гадят на морозе и задницы рукавом подтирают, а туда же, к избирательным урнам.

– И кто же тут, в Меже, из таких, как ты говоришь, гордых да независимых? Неужели Машка Лушникова? – С ненавистью в голосе спросила Софья Ефимовна.

– Да, куда ей! – Отрицательно замотал головой Ищенко. – Она через день или с бодуна, или с переблуду. А вот конюх Евсей Хрюков, не понять, – то ли чересчур о себе мнит, мерин, то ли чрезвычайно не воспитан, то ли попросту дурак. Да, совсем забыл, есть у нас в Меже ещё один странный мужик. Дивой его кличут. Так вот, он вообще ни с кем дружбы особой не водит, но самое главное, ко мне в сельсовет – ни ногой! А ведь живёт один-одинёшенек – без дров, без сена, без пенсии… И в колхозе не состоит. Вот уж этот точно о себе много полагает, хотя, знаешь, воспитан, всегда первым поздоровается даже с поклоном, и от других межаков я о нём ничего дурного не слышал.

– А откуда он на нашу Межу свалился, ты знаешь? – Напористо спросила у мужа-председателя Софья Ефимовна. – Может, он от алиментов бегает или от милиции скрывается?