Время зверинца

— Мой герой! — сказала Поппи.

— Ну, это не совсем святой Георгий, сразивший дракона.

— Дракон меня бы не так напугал, как эта тварь.

«И вряд ли дракон так сочно хрустнул бы под моим шлепанцем», — подумал я.

— Я не знаю, что делать дальше, — сказал я, все еще не решаясь убрать ногу с тарантула из опасения, что он не умер.

— А я знаю, — сказала Поппи и налила нам по бокалу бренди.

— Меня трясет, — сказал я.

— Меня тоже, — сказала она.

Я протянул руку, она взяла ее, и мы рассмеялись.

Воспользовался ли я ее опьянением?

Да. Однако она была достаточно взрослой, чтобы самой решать, что ей нужно, а что нет.

Я притянул ее к себе и поцеловал в губы.

— Отличный бренди, — сказал я, кладя свободную руку на ее бедро и растопыривая пальцы, чтобы охватить как можно большую поверхность.

Она оттолкнула меня, и в ее смехе появились нервные нотки.

— Уходи! — приказала она.

— Не получится. Я стою на пауке, — напомнил я.

— Но ты ведь не можешь стоять тут всю ночь.

— Думаете, не смогу?

В жизнях мужчин и женщин случаются моменты глубокого взаимопонимания, на фоне которого нормы приличия кажутся изобретенными лишь для того, чтобы их нарушать. В такое время осознание того, что есть хорошо, лишь помогает нам полнее насладиться тем, что плохо.

Время зверинца.

«Сделай это, — подсказало мне выражение лица Поппи. — Сделай это, если ты в достаточной мере мужчина».

И я это сделал.

ЧАСТЬ II ШУТКИ С ТЕЩЕЙ

22. ЗАПОР

Вскоре после самоубийства Мертона я обнаружил в «Писаке» — внутреннем издании одного из писательских обществ — две размещенные рядом статьи, одна из которых оплакивала кончину Мертона как огромную утрату для всего издательского дела, а вторая выражала тревогу по поводу хронических запоров у писателей. На первый взгляд между этими статьями не было никакой связи — но не для таких восприимчивых к тонким намекам людей, какими являются представители нашей профессии.

Хроническими запорами традиционно страдают все литераторы — и особенно тяжко беллетристы, у которых меньше поводов отрываться от рабочего стола и больше поводов для стресса в связи с риском творческой неудачи, — однако с недавних пор в писательской среде это заболевание приняло характер эпидемии. Само собой, мы не спешили доводить эти факты до сведения широкой публики. Никто из нас не хотел, чтобы обычный набор дурацких вопросов при интервью — в каком возрасте вы начали сочинять? откуда вы черпаете идеи? какие современные авторы оказали на вас влияние? и т. п. — дополнился вопросом о наших любимых слабительных средствах.

Но, по мнению Тора Энквиста, генерального секретаря Союза сочинителей, эта скрытность лишь усугубляла проблему. Чем меньше мы желали говорить на щекотливую тему, тем больше нас одолевали запоры. «Давно пора этому выйти наружу», — заявил Энквист, каковая фраза вызвала у меня двоякие ассоциации.

Почти одновременно с этим заявлением внутренний ежемесячник ПАРКЕР-клуба под названием «Опечатка» посвятил добрую половину очередного выпуска состоянию здоровья писателей, придя к выводу, что в сидячий компьютерный век наибольшую угрозу для нас представляет застой в кишечнике. Членам клуба предлагалось собраться на конференцию в лондонском Конвей-Холле, дабы как следует обсудить этот наболевший вопрос.

Здесь же публиковался перечень писателей-врачей, которые страдали от той же болезни и были готовы оказать своим пишущим собратьям медицинскую помощь по чисто символическим расценкам. А пока что всем нам советовали следовать диете, здесь же подробно описанной с приложением рисунков и таблиц. И не забывать о ходьбе. Главной бедой современного писателя стало то, что он разучился ходить.

Лично я не разучился. Правда, от запоров это меня не спасало. Я любил, с утра поработав за компьютером, совершить прогулку вдоль Темзы, когда мы жили в Барнсе, а после переезда в Ноттинг-Хилл — пройтись туда и обратно по Лэдброк-Гроув, обходя стороной книжные магазины. После встреч с Мертоном или Фрэнсисом я гулял по Сохо, а после визитов к офтальмологу — по кварталу Мэрилебон. Не считая того бродяги с внешностью Эрнеста Хемингуэя, я ходил пешком по Лондону больше, чем любой известный мне писатель. Я сделался одной из городских достопримечательностей. Гиды указывали на меня туристам. Встречные люди мне улыбались; кое-кто из них мог в прошлом быть читателем, но большинство улыбалось просто потому, что неделей ранее они видели меня на Джермин-стрит, вчера — на Уигмор-стрит, а теперь вот — на Сэвилроу. Ну как тут не удивиться?