Время зверинца

И я представил, как сижу на краю постели, глажу руку Поппи и приговариваю: «Конечно же, там есть мартышки. Они есть повсюду, надо только уметь их видеть».

Но Фрэнсис отклонил мое предложение:

— Ты этого не вынесешь. Для подобных вещей в тебе недостаточно мужественности.

Я еще ниже склонил голову. Может, мне следовало вообще пасть ниц, уткнувшись лбом в ботинки Фрэнсиса? Я плохо понимал, в чем конкретно заключалась моя вина, но в таких случаях понимание и не требуется.

После долгой паузы Фрэнсис поинтересовался, как я лажу с Картером Строубом, но явно не услышал мой ответ. В глазах его стояли слезы. Он признался, что два года, прожитые с Поппи, стали лучшими годами в его жизни.

— А в моей это были худшие годы, — признался я в свою очередь, — но ты и Поппи тут ни при чем.

В этом я покривил душой, но лишь отчасти.

Он поведал мне тайну. Оказывается, Поппи прочла все мои книги.

— Наверняка по твоему совету или даже настоянию, — сказал я.

— Ничего подобного. Она прочла их задолго до знакомства со мной. Внимательно прочла каждое слово. Она покупала твои книги сразу после выхода и прочитывала их залпом.

Я смахнул со лба каплю холодного пота.

— Более того, — продолжил он. — Она писала рецензии на твои книги на «Амазоне».

— Поппи?

— Поппи.

— Так это Поппи приравнивала меня к Апулею?

— Не могу сказать точно. Про Апулея могла придумать Ванесса.

— Как, и Ванесса тоже?

— Они сочиняли рецензии вдвоем. Садились и сочиняли.

И так продолжалось уж не знаю сколько лет.

Мой рот, казалось, теперь уже навеки останется в разинутом положении. Подумать только! Ванесса и Поппи из года в год вместе сочиняли те самые неумеренно хвалебные рецензии! И ни одна ни разу мне не проговорилась. Они не напрашивались на мою благодарность — да и вряд ли я бы их за это поблагодарил.

«И все-таки они были как сестры», — хотел я сказать после того, как наконец-то восстановил контроль над своими лицевыми мышцами. Но такие заявления могли увести меня еще дальше по пути идеализации и сентиментального оплакивания этих женщин — попутно с сентиментальным оплакиванием самого себя.

Последняя новость меня доконала. Я больше не мог оставаться в этом ресторане. Скажете: ну вот, опять пресловутое «я, я, я»? Так и есть. Но, кроме себя самого, у меня больше никого и не осталось.

— Что будешь делать? — перед уходом спросил я Фрэнсиса.

Он пожал плечами — воплощенное отчаяние и беспомощность:

— Вряд ли от моих действий хоть что-то зависит. Не думаю, что это затянется…

Нет, я не создан для того, чтобы выносить подобные фразы! Фрэнсис был прав: мне недоставало мужественности.

Я положил руку ему на плечо:

— Если я могу…

— Ты не можешь, — сказал он, глядя в сторону.

Я знал, что он думает: «Ты? Помочь? Каким образом? Написав одну из своих сраных книжонок? Что ж, валяй, и посмотрим, какая от этого будет польза».

Может, пару лет назад у меня и не было настоящего нервного срыва, но этим вечером он случился однозначно. Оставшись без своих женщин, я не знал, как жить дальше. А ведь когда-то мне было недостаточно только одной из них. Даже еще не зная того, что знал сейчас, я уже тогда чувствовал, что они нужны мне обе. А сейчас… да что тут говорить.

Ко всему прочему у меня не было в работе книги, чтобы я мог забыться и затеряться в хитросплетениях слов. Ванесса и Поппи создавали нужную мне атмосферу для творчества. Из уважения к одной либо назло другой, но я продолжал писать. А сейчас никаких стимулов у меня не было — ни домашних интриг, ни обид, ни словесных баталий, ничего.

Я бродил по улицам Лондона, периодически натыкаясь на «Эрнеста Хемингуэя», который, как обычно, не обращал на меня внимания. Я мог сколь угодно воображать нас двумя побратимами, последними представителями вымирающей породы литераторов, но он явно не признавал меня ровней. И это было справедливо: он продолжал беспрерывно писать, а я уже весь исписался.

Я гадал: сколько же блокнотов он покрывает записями в течение дня? Тогда как меня не хватало даже на одну страничку.

Да я уже и не пытался сочинять.

Как не пытался найти себе другую женщину.

Как не пытался сменить место жительства.

Дошло до того, что я — отказавшись от прогулок из стыда перед бродягой-писателем — уже не пытался высовывать нос на улицу, проводя все больше времени в постели.

Мои перспективы на будущее были плачевны. Собственно, никаких перспектив у меня не было, как не было и будущего. Мой взгляд был направлен только в прошлое. Я весь остался там. Я шел по жизни в обратную сторону. Продолжая это движение, я со временем должен был вернуться к написанию своего первого романа, а затем к первому появлению Ванессы, когда она вошла в бутик и спросила — изображая руками нечто вроде беседки, — не заходила ли туда ее мама, беспокойная, как фруктовый сад в эпицентре торнадо. Ванесса сама была этим торнадо. Две неопалимые купины…