Время зверинца

Если долго-долго лежать в постели, вспоминая то время, когда ты был счастлив, сама эта постель в конце концов превратится для тебя в счастливое место. Здесь, на этой постели, ты был счастлив не далее как вчера, когда лежал, вспоминая предыдущий день, в котором ты столь счастливо вспоминал о днях своего настоящего счастья…

И как же долго я оставался в постели? Не имею представления. Не менее интересный вопрос: как долго я мог бы еще в ней оставаться? И опять я не знаю ответа. До конца своих дней? Может быть. Но, как это порой случается, вызволение пришло от ближайшей родни — не для того ли она и существует?

Умер мой отец.

На его похороны прибыли черношляпные хасиды со всей страны и даже, я подозреваю, из-за рубежа. Кто их всех оповестил? Может, сработал какой-то особый похоронный инстинкт? Или это братец Джеффри постарался, рассылая повсюду оповещения?

Они собрались на холодном мраморном кладбище, покачиваясь и причитая, как колышимый ветром лес с черным вороном на верхушке каждого дерева. В этом лесу я ни за что не отыскал бы свою маму, если бы не огонек электронной сигареты, периодически мигавший в предвечерних сумерках. Она была одета как на свидание — и отнюдь не на свидание со смертью. Для пошива ее траурного мини-костюма хватило бы материи с одной-единственной хасидской шляпы, и еще осталось бы на пару перчаток.

Ритуальными поцелуями мы символически обменялись еще накануне, у отцовского гроба, — «чмок-чмок» на изрядной дистанции, дабы я, упаси боже, не зацепился волосами за ее серьги из черного янтаря.

— И что теперь? — спросила она после правоверно-еврейского погребения отца, так и не успевшего узнать о своем возвращении к вере.

— О чем ты?

— Что теперь делать мне?

«Готовиться к встрече с Создателем», — мысленно посоветовал я, хотя, судя по ее максимально выставленным на обозрение ногам (или почти пустым чулкам, эти ноги обтягивающим), общение со Всевышним ей светило навряд ли. Уже сейчас от нее странным образом попахивало серой, притом что ответственность за этот запах нельзя было переложить на электронную сигарету. Может, она начала сгорать изнутри еще при жизни, не дожидаясь уготованного ей посмертно адского пламени?

Чей-то соболезнующий голос прозвучал у меня за спиной:

— Желаю тебе долгих лет, бойчик.

Я обернулся и увидел перед собой незнакомого человека. Видя мое недоумение, он приложил палец к верхней губе, обозначая полоску усов.

— А, привет, — сказал я, узнав Майкла Эзру, египетского крупье Ванессы.

Правда, без омар-шарифовых усов он уже не напоминал никого конкретно — и уж точно никого опасно обольстительного. Так, типичный смуглокожий крестьянин откуда-то с берегов Средиземного моря — не то сицилийский сборщик яблок, не то ливийский пастух. А в данной обстановке, не будь на нем приличного костюма, он запросто сошел бы за могильщика.

Правда, и я вряд ли выглядел лучше, учитывая, сколько времени перед тем провалялся в постели.

Я не ожидал, что он здесь появится, так как его семья никогда не поддерживала отношений с нашей. Но это были открытые похороны, с участием едва ли не всего Чешира — воистину чудесное явление, ибо при жизни отец не имел ни единого друга. Видимо, все дело было в Джеффри: он позвал, и на призыв откликнулись все торговцы и крупье Манчестера вкупе со всеми хасидами Бруклина.

— Что ты с собой сделал? — спросил я Майкла.

— Подкорректировал имидж, — усмехнулся он. — Так посоветовал твой брат.

— Джеффри заставил тебя сбрить усы?

— Да, Иафет пытается сделать из меня хорошего еврея.

— О боже, он и до тебя добрался? Чем же был нехорош тот еврей, каким ты был прежде? И вообще, я до сих пор думал, что хорошие евреи, по версии Джеффри, как раз отращивают волосы, а не срезают их.

— Это смотря в каких местах. Усы делали меня слишком похожим на крупье.

— Но ты и есть крупье.

— Уже нет.

— И чем ты теперь занимаешься?

— Поиском.

Это слово прозвучало у него с мрачной одухотворенностью. Не иначе, он занят поиском Бога. Ожиданием откровений от Иафета.

Я покачал головой, невольно воскликнув:

— Господи Иисусе!

Он опустил глаза.

После нескольких секунд неловкого молчания он спросил, как поживают моя жена и падчерица. Я уже и забыл, в каком качестве их когда-то ему представил.

— Мы расстались, — сказал я коротко, не вдаваясь в детали.

— Сочувствую, — сказал он.

— И теперь, поскольку это все уже в прошлом, — вдруг произнес я неожиданно для себя самого, — ты можешь сказать мне чистую правду.

— Правду о чем?

— О том, был ли ты с ней… Ну, ты знаешь, после того вечера… — Начав допрос, остановиться было уже трудно. — Вы с ней продолжали встречаться?

— Ты о том, встречался ли я с твоей женой?

Я не спешил с ответом, соображая, кого в данном случае следует считать моей женой.

— Нет, с ее дочерью, Ванессой.

— А почему ты решил, что я с ней встречался?

— Ну, она вроде как на тебя запала.

Майкл Эзра покачал головой.

— Ох уж эти… писатели, — сказал он, смягчая выражение с учетом ситуации. — Вечно вы думаете обо всех самое худшее.

Вечно вам чудятся какие-то гнусные козни за спиной.

— Я тебя не обвиняю. Просто любопытствую.