Врубель

Он представил себе пространство вокруг своего Демона, пейзаж, соответствующий ему: вместо бурно несущегося потока — каменное ложе из острых скал и сзади — вершины Кавказских гор. И этот представший в воображении пейзаж пробудил надежду наконец, завершить образ. Так же как в пору работы над полотном «Сирень», эта надежда была связана с фотографией, которая обещала послужить прочной, стабильной опорой в работе. Но и получив фотографии от Воли фон Мекка, сделав горный фон, Врубель не мог успокоиться и остановиться. Лицо Демона, абрис фигуры, сверкание павлиньих перьев все время менялись, приобретали какие-то новые нюансы, утрачивали прежние… Он не должен был завершиться, этот образ, он не смел завершиться, будучи воплощением бесконечной антиномичности вообще.

В картине «Демон поверженный» Врубель познает и представляет своего героя отнюдь не в тоске по человеческой любви, а в его войне с богом, с установленными божескими законами. И в созданном художником образе запечатлелась яростность происшедшей схватки и неостывшая ненависть к врагу. Этот Демон — родственник ибсеновской валькирии Иордис, тоскующей о кровавых битвах. Только этот образ, связанный не с рыцарскими баталиями, а с битвой вселенского масштаба — с проблемами вечности, шире.

«Не сотвори себе кумира» — Врубель знал этот постулат и старался следовать ему всю жизнь. Но теперь он от него отступил. Новый Демон, созданный им, не только мог быть таким кумиром, но он, по мнению художника, необходимо должен был им стать. Распростершийся на скалах среди вздымающихся снеговых вершин, погруженных в лиловый сумрак, окутанный золотистыми «глазастыми» прядями павлиньих перьев, с «жутко-прекрасным» ликом (как мучительны были поиски этой жути, которая должна была стать и красотой!), Демон, по его мнению, был достоин поистине религиозного поклонения и требовал его. Никогда более явно Врубель не был антихристианином! Но тем более настойчиво называл он свою картину не иначе как «ikone» и уже вынашивал мечту выставить ее на европейской выставке в Париже. Эту картину он писал «ни для кого» или для всех сразу. Уже не было заказчика-мецената, не было предназначенных для нее стен, пространства, и он сам бы не мог сказать, в каком дворце или в каком храме эта картина могла бы висеть. Это был ужас красоты, это было зло красоты, прекрасное зло или злая красота! Но ей должны были поклоняться, он представлял — она могла и должна была заменить икону. Демон, который был его сокровенным образом, прошел, можно сказать, с ним всю жизнь, был достоин такой судьбы, такой миссии! Никогда Врубель не чувствовал себя столь близко стоящим к осуществлению мечты о соборном искусстве.

«Демон у него какой-то ницшеанец», — писала с тревогой Забела Римскому-Корсакову, когда работа над картиной подходила к концу. Тревога имела основания. Теперь в философии Ницше Врубель, видимо, увлечен не только его романтической тоской по сильной личности. Он сочувствует аристократизму, элитарности доктрины философа. Но сначала надо сказать, — что герой Врубеля Демон и его судьба были для самого художника, как никогда ранее, тесно связаны с тем спором, который он вел в течение последних десяти лет, — спором с Толстым и толстовством. По словам Екатерины Ге, Врубель объяснял, что хочет в своем герое выразить «многое сильное, даже возвышенное в человеке, что люди считают долгом повергать из-за христианских толстовских идей». И действительно, никогда художник так рьяно, с такой неприязнью не высказывался по поводу толстовского учения, как в пору работы над картиной «Демон поверженный». Не приходится удивляться горячности Врубеля — он ненавидел и любил страстно, он всегда был врагом всякой половинчатости, никогда не мог быть беспристрастным судьей, хотя сам о себе порой думал обратное.

К этому же времени относятся воспоминания Врубеля о встрече с Толстым, озаглавленные «Разговор с великой знаменитостью». Ни он сам, ни его друзья и родные никогда не упоминали об этой встрече. По-видимому, она была мимолетной и случайной. Но характеристика облика Толстого, через одну деталь: «угрюмые пронзительные волчьи голодные очи маститого, но все же мужика», — деталь чрезвычайно острую, говорит о том, что Врубелю удалось испытать сильное непосредственное впечатление от облика живого Толстого. Надо отметить, что замечание о мужицком начале в Толстом — удивительно по проницательности и глубине.