Врубель

Записка написана тем же лихорадочным почерком и в том же повышенно нервозном тоне, в каком записка-обращение к студентам Строгановского училища. По этому можно заключить, что воспоминания написаны в ту же пору. Врубель возмущается проповедью пассивности в толстовском учении, заявляя, что «жизнь мудрее и хлещет отеческой рукой медлительных ленивых идиотов». Апология деятельного, активного начала звучит в этих строках. Себя Врубель здесь уподобляет Великому инквизитору — герою романа Достоевского «Братья Карамазовы». Он продолжает развивать те же мысли в письме Екатерине Ге по поводу судьбы своей картины «Демон поверженный». Врубель упрекает Толстого и толстовцев в игнорировании величественных горизонтов необходимостей, открытых наукой, в половинчатости зрения, в боязни яркого света. Надо заметить — он смешивает в этих своих высказываниях совершенно различные по природе необходимости: открытые наукой законы природы, божественный промысел и внутреннюю необходимость личности, ее «категорический императив», управляющий ею в процессе творчества.

С точки зрения «необходимости» Врубель противопоставляет Толстому и толстовцам «гениального немца», открывшего, по его словам, дрянность измышленных человеком возможностей перед необходимостью. Нетрудно догадаться, кого он называет гениальным немцем. Это — Ницше. В апологии царствующей в мире необходимости вопреки жалким «возможностям» человека (одна из них — неохристианство Толстого), в упреках по поводу боязни яркого света угадывается зараженность Врубеля элитарностью доктрины философа, его пессимизмом. Развивая обрывки мыслей художника, можно заподозрить — он готов признать, что в мире царствует война всех против всех и что право на стороне сильного…

Теперь воочию можно убедиться, что «умозрение» не стезя Врубеля. Как упрощает он идеи и личность Толстого, не понимая и не желая понять, что и христианствующий Толстой в своем проповедничестве, в нравственно-этическом учении выступал против того же, против чего выступал Врубель, — прогнивших институтов буржуазного общества. Врубель оказался неспособным оценить героическую смелость, бескомпромиссность Толстого, один на один борющегося со всем современным обществом. Врубель настолько пристрастен, что не видит, как, противореча самому себе, собственной доктрине, активен, деятелен Толстой в своей жизни, борясь с несправедливостью, помогая голодающим, защищая обиженных. Упрощая Толстого, он не сумел понять в повести «Крейцерова соната» глубочайших мучительных раздумий Толстого о законах человеческих отношений в современном обществе, об одиночестве, о лжи, которая разделяет людей, о неосуществимости любви и доверия, не смог почувствовать тоски писателя обо всем этом. Надо сказать, что в этом непонимании Толстого Врубель обнаруживает и непонимание самого себя, собственного творчества. Разве все эти чувства и переживания не испытывал он сам в жизни и не воплощал в искусстве? Вспомним его панно «Венеция» и «Испания», его портрет «Гадалка». И разве сам Врубель не разделял мыслей Толстого о том, что искусство — средство сближения людей, мыслей, близких ему с юности, роднивших его тогда с Мусоргским. Разве эти мысли не оставались сокровенным убеждением самого Врубеля, что бы он ни говорил?

Судя по его высказываниям, весьма поверхностно он понимает и Ницше, не отдавая себе отчета в тех опасных и вредных идеях, которые таятся в его философии.

Итак, размышления Врубеля по поводу искусства и жизни отливаются сейчас в противопоставление «Толстой — Ницше». И здесь надо сказать, что противопоставление это было чрезвычайно актуально для духовной жизни того времени. Теме «Толстой — Ницше» посвящались в то время книги, статьи, так же как в свое время теме «Толстой — Ибсен». Воплощая две крайности в решении проблем нравственности и морали с общечеловеческих позиций, для круга интеллигенции, близкой Врубелю, и для него самого Ницше и Толстой становятся выразителями двух основных и противоположных точек зрения на человека, на его долг в мире, на законы, управляющие человеческим обществом, на проблемы гуманизма, добра, культуры. Особый интерес современников к этому «диалогу» Толстого и Ницше, или, точнее, к спору их интерпретаторов, объяснялся одним — он имел прямое отношение к проблеме судьбы личности, к борьбе за эту личность, которая на рубеже века приобретала особенную, даже болезненную остроту. Врубель с его «Демоном поверженным» принимал самое горячее участие в этом споре. В мире царствует борьба не на жизнь, а на смерть. Это основной закон жизни. И борьба эта нераздельна с насилием. В этих мыслях Врубель присоединяется к Ницше. Но достаточно обратиться к его «Демону», чтобы убедиться в том, что художник словно не понимает сам себя. Разве не ощущал его Демон своей отъединенности от людей, своего скепсиса, неверия как проклятия, разве не потребность любви была его главной мукой?