Врубель

Восторг по поводу Гете можно было разделить с Николаем Бруни, позировавшим несколько раз Врубелю для эскиза «Гамлет и Офелия». С ним, преданным учеником Чистякова, связан кружок академических приятелей Врубеля. В его мастерскую он заходил время от времени, чтобы поговорить на эстетические темы и посоревноваться со своими сверстниками. От этих встреч остался интригующий холст. На нем разномасштабные, разнохарактерные изображения, наброски: часть торса, нога и кусок драпировки — этюды для картины «Геркулес» Николая Бруни, в другой части холста — его пейзажный этюд, запечатлевший вид из окна мастерской Академии художеств на Неву. Ниже — голова римлянина в лавровом венке, в профиль, исполненная будущим архитектором Ф. Растоворовским. А под голенью ноги, написанной Николаем Бруни, протянулся пейзаж В. Савинского «Впечатление ночи, воспоминание о Павловском. Аллея».

И среди всех этих разновременных и разнохарактерных, разномасштабных проб — набросок Врубеля. Кажется, что его даже забавляло, что портрет Алексея Зрелякова будет сверху осенять, подобно арке, голая нога, а под ним, подпирая его, проляжет часть обнаженного торса. Портрет дерзко врезается в эту «мешанину».

Есть и склонность к парадоксам, к эпатажу в этом, хотя и мгновенном, порыве внедрить свое изображение в чужой и чуждый живописный хаос. Но как эта маленькая портретная проба сияет своей темпераментной и острой живописью среди всего остального — этих пейзажных и анатомических набросков!

В личном деле академиста Зрелякова, как то полагалось в отношении людей низших сословий, записаны приметы его внешности: «…волосы светло-русые, глаза серые, нос, рот, подбородок — обыкновенные…» Есть и фотография, подтверждающая эти приметы. Но как уловил Врубель своеобразие лица, как передал темперамент! Уже сейчас он хочет и умеет кусок простой жизни «возвести в перл создания». Вместе с тем горячий колорит, вся живопись портретного этюда полны романтической напряженности. Этим маленьким опытом живописи Врубель утверждает и свою модель и себя как художника-романтика.

С кружком Чистякова в это время связаны не только чисто профессиональные интересы Врубеля. Чистяков и его родные и друзья были страстными почитателями классической музыки, и в этом смысле Врубель нашел в них своих единомышленников.

В «замке Черномора» — так прозван дом профессора — Врубель знакомится с семьей Срезневских, очень музыкальной семьей, и уже вскоре получает удовлетворение своему тщеславию. Не без гордости он сообщает сестре: «У меня они и один родственник Чистякова, хороший музыкант и композитор, открыли „отличный, большой“ тенор, и послезавтра я уже участвую на вечере у Срезневских. Пою трио из „Русалки“ с Савинским и м-ль Чистяковой и еще пою в хоре тореадора из „Кармен“». И далее по поводу «Кармен»: «Ах, Нюта, вот чудная опера: впечатление от нее и все, навеянное ею, будет самым видным происшествием моей артистической жизни на эту зиму; сколько я переораторствовал о ней и из-за нее за праздники, скольких увлек в обожание к ней и со сколькими поругался! Это — эпоха в музыке, как в литературе Золя и Додэ! В другой раз расскажу сущность моего восторга и полемики».

Видимо, он так и не собрался рассказать «сущность своего восторга и полемики». Но мы можем представить их себе по сопоставлению оперы «Кармен» с творчеством Золя и Доде и по более поздним испанским темам в его искусстве. Это восхищение романтической стихией в музыке, ее ликующей, солнечной праздничностью и драматизмом, накалом страстей на почве истинно народной реальной жизни. Хор, ария тореадора, задорные зовы, призывы к корриде, дышащие уверенностью звуки оркестра… Это солнечная, шумная, народная Испания! Как своевременно Врубель услышал эту оперу, включился в ее стихию, как целительна тогда была музыка Визе для него!

К сказанному можно добавить, что в периоды самой страшной занятости, невероятной загруженности он находит время участвовать в музыкальных студенческих вечерах в Академии художеств. То он рисует программы, то решает композиции для «туманных картин». Среди них особенно интересны три рисунка, исполненные для сопровождения художественного чтения «Моцарта и Сальери». Пушкина. Рисунки развивают тему трагического конфликта в сфере творчества, неразрешимого противоречия между добротой гениального Моцарта и злой природой недаровитого труженика Сальери. В изяществе этих рисунков, особенно в отмеченном чертами классичности очерке Моцарта — «легкокрылого гения», угадывается будущий Врубель. Но лицо и поза Сальери открыто, «зловещи», почти банальны в этом выражении. Конфликт здесь вынесен на поверхность, демонстративен.

Пока Врубель и в этих рисунках к «туманным картинам» — на уровне мышления своего времени, тех понятий, которые ему были внушены относительно литературных произведений, иллюстрируемых им, еще в гимназии на уроках словесности, которая ему так хорошо давалась.

Для сопровождения сюиты «Садко» Н. А. Римского-Корсакова Врубель также создает композицию.