Всадник

– Оля, милая, ты прямо сейчас быстро войдешь в историю – как первая женщина, зарезанная страницей верстки под влиянием кофейной абстиненции.

– Митя, это место такое, кстати говоря, не только кофейня. Называется «На лестнице». Переходишь бульвар, ныряешь во двор, – Оля указала элегантно наманикюренным пальчиком в окно, – и вуаля.

Митя прошел взглядом вдоль Пряничного домика, поводил глазами вдоль стены Петровского монастыря и пробормотал:

– Ага. Понятно. Ну а как же. Не дом Левиссона и не «Кучка», конечно, но… – Он перевел взгляд на Олечку и встал. – Оля, ты это… как это называется. Отгул завтра возьми, за ту субботу… или воскресенье? В общем, возьми, а то ты ведь сама-то не скажешь никогда.

Оля торжественно кивнула, потом, повернувшись, хлопнула в ладоши и, издав что-то похожее на «Уи-и-и!», уцокала на место. Митя же надел пиджак, подхватил со стола папку с распечатками, хлопнул по клавиатуре, закрывая окна с так и не доредактированным текстом, и пошел на лестницу.

В Москве бушевал горячий май.

На лестнице было малолюдно. Митя прошел уютные залы, где в медовом свете бра и золотом свете свечей по углам сидели окутанные благоуханными пара`ми кофеманы, отметил мальчишек с планшетами, влюбленную студенческую пару с пестрыми коктейлями, грустную женщину двадцати пяти-сорока пяти лет с пилингом, тюнингом, клубничным дайкири и погруженным в омнитэк ждущим взглядом, стайку четких бизнесменов в плотно пригнанных серо-стальных костюмах и сдвинутых набок сингапурских галстуках и – о чудо, нашел зал, где не было никого. Зальчик был оснащен небольшой сценой, по дневному времени так же пустовавшей. Митя с гордостью первооткрывателя плюхнулся на самое выгодное место – в угловое кресло, позволявшее видеть всю «территорию», – и заказал у немедленно возникшей девушки «два плюс два четыре» – кофе, выглядевший в меню самым… самым кофейным.

Разложив свои распечатки, главред углубился в текст. Он прихватил с собой не журнальную работу; с ним были последние главы книги, и он не мог думать ни о чем другом, пока не поставит последнюю точку. Не напишет последнюю фразу, которую уже придумал, только все не мог подвести к ней сюжет.

Митя сокращал, отчаянно вымарывал повторяющиеся эпитеты, свои любимые паразиты – «похоже», «видимо», «свой» и «действительно», что-то зачеркивал, гонялся за беглыми запятыми и не заметил, как в зал вошли еще какие-то люди, занявшие секцию диванчиков вблизи от сцены. Эти трое ходили тихо, разговоры вели негромкие и Мите из-за высоких спинок были практически не видны.

Беспардонно пользовавшийся обеденным перерывом для работы над собственной рукописью Дикий и не заметил, как пролетели полчаса, а когда пришел в себя и оглянулся, расставшись с Тибром и предвоенным Римом, обнаружил, что двери в зал закрыты, светильники потушены, горят лишь свечи на столах, а сцену заливает обольстительный золотой свет. Из тени вышла и поднялась на подиум молодая женщина. Митя не понял, откуда она взялась, но долго раздумывать у него не вышло, потому что появился струнный квартет, актриса кивнула скрипачу, квартет вступил, и, улыбнувшись в сторону диванчиков, где сидели невидимые гости, женщина стала петь. Митя закрыл рукопись и открыл рот. Во-первых, в свете софита выяснилось, что молодая дама была красива… вся. От медных, приглушенно поблескивающих волос до кончиков ногтей и туфелек. «Говорят, рыжеволосые – лучшие сопрано», – попытался отвлечься от ангелической дьяволицы Митя. Но не смог, и это было во-вторых: она не пела, а транслировала в мир какую-то идеальную музыку. Пела она по-итальянски, а что именно, он не знал – узнала бы музыкально подкованная Алена, но Алены рядом не было. Митя вздрогнул и включил омни на запись (пусть Алена дома опознаёт). Допев арию и дождавшись, пока мастера струн растворятся в складках занавеса, дива неподражаемым жестом поправила медную волну волос у лилейной шеи и направилась… к диванчикам. Только сейчас Митя понял, что она входила в состав троицы, все это время мирно переговаривавшейся за ближним к сцене столиком.

Митины внутренности сжались. Он допил минеральную воду и попытался вернуться к рукописи. Слух его не слушался – он против воли услышал, что троица говорит по-французски, и понял слова «Доницетти», «апрель», потом, кажется, «Гранд-Опера» и дальше уже не понимал ничего… кроме того, что безошибочно узнал один из двух мужских голосов. Митя медленно сдвинулся вместе с креслом так, чтобы оказаться поближе к стене и получить доступ к виду на обитателей диванчиков. Не помогло – он увидел только диву, которая улыбалась так, что хотелось сначала встать в полный рост, а потом прямо с этого полного роста упасть навзничь, навсегда разбив себе голову.