Всадник

– Я же тебе уже тысячу раз сказал – не зна-ю. Думаешь, человек, из которого чуть не повыдергивали ногти заодно с пальцами… думаешь, такой вот человек соображает, что с ним происходит? Думаешь, если тебе разрезать пузо и запихнуть в него серую рогатую гадюку, живее соображать станешь? Хватит, говорят! – Эзра раскипятился не на шутку, поднялся с лавки и проковылял в темный угол комнаты, где – видимо, для успокоения измочаленных нервов – принялся звенеть склянками, то ли чтобы приготовить еду и питье для компании, то ли просто, чтобы погреметь. Несмотря на перенесенные мучения, он неплохо себя чувствовал и ковылял в первую очередь от осознания серьезности своих испытаний – как будто какая-то нутряная память не позволяла организму их забыть, хотя ногти и пальцы его были на месте.

– И правда, жила, угомонись-ка, – хмуро и хрипло сказал Апеллес. Он сидел за столом у окна и что-то осторожно (правая рука его была перевязана) рисовал заветной медзунамской кисточкой на пустой странице гербария, занимавшего половину стола. – Отстань от обидо-мученика, а то быть на твоей каменистой роже желваку.

Тут Апеллес все-таки не удержался и тайком потер ноющий затылок.

– Кстати, – живо обернулся к лучнику любознательный Танкредо, – расскажи-ка и ты про Битву Стихий. Ведь ты же там был. Вернулся весь в кровище, все стрелы расстрелял.

– Я там не был, – отрезал Апеллес, рисовавший что-то белым цветом по белому листу и чрезвычайно увлеченный этой необычной задачей.

– А где жеребец? – вскинулся непоседливый гипт и, тяжело громыхая каменными ногами по выложенному деревянными кирпичами полу, ушел на исследование всего наскоро обжитого компанией дома (включая второй этаж и квадратную башенку).

Пока Танкредо отсутствовал, Эзра и Апеллес многозначительно переглянулись, наслаждаясь недолгими минутами покоя.

– Не поручусь, что он не остался там навсегда, – наконец вымолвил Эзра, озвучив общие мысли.

– Мог и остаться, – пробормотал Апеллес. – Вся эта иллюминация так и полыхала, пока они небо с водой делили. А чем в результате дело кончилось – неизвестно.

– Раз стало светло, значит, солнце вышло, – резонно заметил Эзра.

– Это да, – согласился Апеллес. – Облака разошлись впервые за два с половиной месяца. Это что-нибудь да значит.

– Но не факт, что при этом он его не погубил.

– Не факт, – согласился Апеллес, не уточняя, кто в этой фразе был первым «им», а кто – вторым. – Мог и погубить, со второго-то раза, еще как мог. На второй раз он, должно быть, еще страшнее стал. И лучники погибли. Это должно было его озлобить.

Эзра содрогнулся и опрокинул в себя какую-то пробирку с зеленым составом.

– Бр-рр, – оценил он информацию Апеллеса вкупе с содержимым пробирки. – Мда-аа. Не понимаю я ничего. Живем мы, прямо скажем, в эпоху перемен.

– А я, Эзра, понимаю, конечно, больше твоего, но тоже, знаешь ли, не все, – признался Апеллес и продолжил: – Но прежде чем идти на улицу прибирать к рукам осиротелый Камарг, удостоверюсь, что всадника в нем нет. Все-таки это он снес голову местоблюстителям.

– Знаешь, гвардеец, – помолчав, сказал Эзра, – будь он хоть четырежды созидатель, а только все равно человек. А человеку против бога дороги нет.

– Это смотря против какого бога, добрый Эзра, – возразил Апеллес и приподнял гербарий, поворачивая лист с рисунком на свету то так, то эдак. – Вот, скажем, коварная Хараа-Джеба, которую я нарисовал, или возьмем твоего Перегрин-Ристана… Второй не может ему не покровительствовать – он же всадник. А первая… Что-то мне подсказывает, что горностая он уж как-нибудь да заборет.

– Ну да… – пробормотал Эзра машинально и поставил перед Апеллесом все тот же зеленый напиток – кто привык кормить и поить людей, делает это всегда. – Это точно… Отбросит ногой на обочину и не поморщится. Знаешь, Апеллес, мы с тобой, что уж теперь кривить, жили в жестоком городе. Несправедливость здесь была, был страх, нищета и издевательства. Но как бы это сказать-то? – Он пошевелил пальцами. – Но все это понимали. Те люди, что дергали из меня ногти, знали, что это жестоко. Они могли этим упиваться, а может, считали, что выполняют долг; могли думать, что я это заслужил, или подчиняться приказу, но они все… да, все! – и местоблюстители, и тысячники, и стража – знали, что делают. Хоть посреди ночи их разбуди, понимали. А Всадник не совершает жестокости. Для него все это… как… – Эзра поискал сравнение, не видя, что Апеллес смотрит на него с изумлением – лучник не ожидал обнаружить в трактирщике оратора. – Как весенняя уборка. Он будто идет по лесной дорожке, отбрасывает с нее сухие ветки, иногда зеленые срубает, если мешают пройти. Да, его может укусить змея, из кустов может выпрыгнуть хищник, но главный-то хищник – он сам.

– Apex predator, – пробормотал Апеллес, рисуя темнейшей синей краской какой-то неясный острый силуэт на заднем плане белой картины.

– Ай? – Эзра с недоумением воззрился на лучника.

– Значит – «окончательный хищник». Такой, которого никто не ест, потому что не может.