Всадник с улицы Сент-Урбан

Уже и в Лондон вернулись, а она все колебалась, по большей части в его присутствии расцветая, однако в худые дни и раздражаясь, даже возмущаясь тем, как нагло он прибрал ее к рукам: уже на вторую неделю знакомства перестал звонить и спрашивать, свободна ли она вечером, — какое там! — он просто приходил после работы каждый день — заваливался как к себе домой, будто так и положено, падал на диван, клал ноги на журнальный столик, сбрасывал туфли и наливал себе рюмочку. Он буквально не давал ей дохнуть и этим пугал ее, и все же… все же она с нетерпением ждала его прихода каждый вечер, раздражалась, когда он опаздывал, заключала его в объятия в дверях и льнула к нему в постели перед ужином. Он волновал ее, радовал, заставлял помимо воли улыбаться. И ни один мужчина не был с нею так нежен. Однако бывали дни, когда накатывало донельзя неприятное чувство, будто она трофей, добыча, которая Джейку и нужна-то только потому, что Люк за ней погнался первым; в такие дни она бы с удовольствием не видела его вовсе, какими бы ни были приятными их встречи. В подобные злые дни она была бы несказанно рада вообще не мыться, не краситься и не наряжаться ради этого Джейка — только чтобы его соблазнить, чтобы доставить ему удовольствие: да ну его, лучше своими делами заняться. Уж какими ни на есть. Постирать, например, бельишко, послоняться по квартире в старом свитере и джинсах, почитать, послушать пластинки, а когда захочется, угоститься сыром и крекерами, вместо того чтобы готовить полномасштабный обед на двоих. С этими обедами, кстати, тоже сплошное и все нарастающее наказание, — и не в трудоемкости дело (или необходимости какой-то их особой гастрономической изощренности — как-никак стряпуха она отменная), а в том, что не всегда можно быть уверенной, на какой именно из ее кулинарных изысков хозяин взглянет, радостно потирая руки, облизнется и зверски набросится. Бывали вечера, когда ей больше хотелось чего-нибудь такого, к чему лежит именно ее душа, как бы оно ни было непрезентабельно, — ведь надоедает же вечно быть наготове, непрерывно угадывать его настроения. Интересоваться только его желаниями. Его работой. Его разбухающим эго.

Ее попытки устроиться на работу его, конечно, только раздражали.

— В здешних издательствах столько не платят, чтобы на это можно было жить, — сказал он. — У них там зажравшиеся богатенькие девчонки чуть не за просто так сидят, женихов себе поджидают.

Осторожно, крадучись, делая вид, будто в их взаимоотношениях не происходит никаких изменений — ну, то есть что она в принципе имеет право встречаться и с другими мужчинами, — он начал мелкими шажками, по миллиметрику перемещаться в ее квартиру. То придет со свежей спаржей из «Харродса» (весьма, надо сказать, обдуманный подарок), то принесет говяжьей вырезки, а заодно уж и тиковую салатницу, да еще вот кофемолка симпатичная подвернулась — разве не сгодится в хозяйстве? — а когда она начинала с жаром настаивать, чтобы они либо ели то, что она может купить сама, либо приходи после ужина, он напускал на себя такой обиженный вид, словно его как минимум несправедливо высекли, и она потом в постели старалась как могла, исступленно тешила его самолюбие, а он все это воспринимал как разрешение продолжать в том же духе, так что в канун выходных приезжал на машине, полной бакалеи и напитков, и целыми упаковками тащил в дом свою любимую еду и спиртное.

Вначале у них было заведено так, что до трех ночи он нежился в ее постели, после чего — ладно, раз тебе так важна твоя независимость (означающая раздельное проживание), так уж и быть — и он вынужден был с неохотой вставать, затем, дрожа от холода и жалости к себе, ехать домой, чтобы плюхнуться там в собственную постель. Но однажды ему было позволено остаться на всю ночь, и он решил, что нет ничего разумнее, как оставить у нее в ванной свою зубную щетку, бритвенные принадлежности, да и запас чистых рубашек и трусов в квартире не будет лишним. Потом опять-таки: утром ему нужно будет читать сценарии — значит, нужна удобная прикроватная лампа, утренние газеты, к которым он привык, да и запас мацы не помешает — он же так любит рассеянно хрумкать ею в постели! В ее, между прочим, постели. Теперь, когда в ее квартире звонил телефон, уже было неочевидно, ей это звонят или ему. Превозмогая негодование, она записывала телефонограммы. Будто она его секретарша. Или любовница. Но ты и есть его любовница, разве не так, Нэнси, душечка, ведь даже и твой день по-настоящему не начинается, пока он не войдет в дверь. Ты даже спишь лучше, когда он рядом. Но это лишь усиливало ее отвращение к себе. Потому что как это так — чтобы ее счастье зависело от кого-то еще! Да кто вообще его знает, можно ли ему верить? А вдруг она ему надоест? Или уже надоела? Потом однажды утром, почесываясь в ее постели, он настолько разомлел, что вслух подумал: