Всадник времени

И вот теперь все, даже Иррья, были приятно удивлены этими наградами и более всего Крестом Маннергейма.

Все знали Хейкку, — хороший воин. Но, оказывается герой!

Только налили всем по стаканчику, как снова раздался вежливый стук в дверь.

— Разрешите? — Голос был скрипучий, старческий. Это пришёл заслуженный и старый человек. Известный не только в Марья-Коски воин. Фельдфебель Кирьянен воевал и в Первой мировой и даже в Русско-японской войне. Был награждён двумя солдатскими Георгиевскими Крестами. Он ещё был крепок в свои восемьдесят. Когда старик Кирьянен поставил на стол бутылку самогонки, Хейкка философски произнёс:

— Будем пить.

В деревне находились и ещё солдаты, возвратившиеся с этой войны, но не все знали, что вернулся орденоносец Хейкка.

— Теперь, Иррья, твой Маттиас — воин опытный, так что ты с ним не воюй! Сразу сдавайся!

— Спасибо, Ульяс! Ты, как всегда, прав! — Женщина согласилась со старым фельдфебелем.

— А запах здесь совсем другой... у земли, у дома, — задумчиво сказал Матти, — у всей Марья-Коски.

— Да, господин фельдфебель, — согласился Койвулайнен, — нет порохового духа.

— Порохом не здесь пахнет. Это верно, — подтвердил старый Ульяс, — всегда бы так.

Над домами Марья-Коски поднимался сизый и мирный дым деревенских печей. Кончились войны, и наступил мир. Военные, как правило, приносят войну. Но вот — военный, самый военный, из всех военных, — маршал — принёс народу мир. Дай Господи, чтобы он был вечный, этот мир!

Долго ещё обстоятельные сельчане говорили о войне, о жизни, о друзьях. Разошлись уже ночью.

А Хейкка вспоминал погибших Салмио и Мяккинена, других, с кем прошёл столько военных дорог. И полковника Пяллинена, который жив, слава Господу, но теперь неизвестно где. И про наган, подаренный Пяллинену Маннергеймом, вспомнил. «Хранит, конечно», — подумал с доброй, едва заметной для себя самого, завистью.

1947. Май.

— Ну что, Денис Андреевич, за победу!

— За неё, сердешную! Дорого она нам встала... Столько полегло наших... Да по-другому победы и не бывает! Мать её... Мы-то с тобой знаем...

Выпили по полстакана. Волохов крякнул, взял рукой солёный огурец, захрустел.

— Как-то даже и не верится... Два года уж, как войне конец. А ты стал совсем седой, Егор.

— Да ты-то, Денис, уж такой брюнетистый, да и кучерявый! Девчонки на улице замирают!

Оба рассмеялись. За окном духовой оркестр громко наигрывал «...Утро красит нежным светом стены древнего кремля...» По улицам ещё расходились группы людей с флагами и транспарантами. Праздник Победы 9 мая 1947 был, как и предыдущие два года, шумным и радостным. Ещё не остыла память от боли и крови потерь и поражений, азарта и восторга побед и успешных боевых операций.

Всё было слишком свежо в воспоминаниях, ещё виделось, как наяву. Тысячи километров просёлков и бездорожья, намотанных на неутомимые гусеницы «тридцатьчетвёрок» танковой дивизии генерала Вересаева и ударного танкового корпуса генерала Волохова.

Поседевшие два солдата многих войн двадцатого воинственного века, два генерала, прошедшие истинный ад, пили горькую, отмечая вторую годовщину великой Победы. Уже вторую! Как быстро пролетело два года!

Но пройдёт и двадцать, и пятьдесят. И больше в этом гроз ном и горьком веке, слава Господу, не будет великих войн. Не было бы их и потом! Но так не бывает... Люди слишком воинственны и неразумны.

На широком, массивном письменном столе из морёного дуба, со столешницей, обтянутой зелёным сукном, стояла выпивка, закуски. Литровая бутылка «столичной», осетровый балык, сёмга, сухая колбаса. И любимые бывшими кавалеристами солёные огурцы, капуста, сало.

Катя и младший Вересаев, капитан, украшенный боевыми орденами, ушли гулять по праздничному городу, чтобы оставить старых воинов одних.

Справа, с угла стола, отливая красно-жёлтым, матовым, настороженным цветом, на собеседников внимательно смотрел бронзовый Сталин. Тридцатисантиметровый бюст вождя уже много лет украшал домашний кабинет генерала Вересаева. Егор и привык к нему, и немного опасался даже этого бюста.

Над старым персидским ковром, висящим на стене, позади стола, почти под высоким потолком красовались два крупных, писаных маслом портрета — Ленина и Суворова.

— Не жалеешь, Денис, что войну не довоевал на танках, со своим корпусом?

— Ну, как тебе сказать? Довоёвывал по-другому. Сам понимаешь, не я решал.

— Понимаю. Знаю, что и в Берлине ты был. Только не в танке прибыл, а уже на самолёте.

— Да ладно тебе, Гош! Давай ещё выпьем. Я так рад, что к тебе зашёл. Не встретились бы после парада, когда бы увиделись...

— Работа теперь у тебя такая.

— Да нормальная. Только очень мало, совсем нет, — Волохов засмеялся, — свободного времени.

Вересаев положил ломтик сырокопчёной колбасы на хлеб и задумчиво жевал.

— Знаешь, Денис, на конях мы с тобой молодели... А в танках состарились.

— Да не состарились мы! Чёрт тебя побери! Вон наш бывший командир генералом был, когда мы ещё юными ротмистрами вышагивали. Он много старше нас, а каков молодец! Маршалом своей страны стал! Президентом был. И каким!