Всадники

Уроз никак не мог утолить жажду горячим черным чаем, который обжигал ему рот. Мокки молча съел весь рис, съел до последнего зернышка.

Джехол, привязанный рядом с Урозом, заржал. Для него у кочевников не нашлось ничего. Мокки подошел к нему и погладил его по гриве. Он вспомнил, что во время кантара, испытания, которому подвергают коней, участвующих в бузкаши, те целыми днями ничего не едят. Но то в пору летнего зноя… Он задумался, погрузив пальцы в гриву коня, о степи, где под солнцем широко разливается во все стороны горький запах полыни.

Куча тряпья тяжким грузом давила на переломанные кости Уроза. Боль усиливалась с каждой минутой. Он хотел было уж приказать саису разбинтовать ногу, как вдруг увидел склоненную над собой голову. На ней были длинные волосы, заплетенные в косы, и Урозу мгновенно стало неприятно оттого, что женщина – да еще из такого племени – видит его обессилевшим. Он грубо отодвинул голову и спросил:

– Ты кто? Чего тебе надо?

– Меня зовут Зирех, – сообщила женщина. – Я помогала принести сюда хворост, одежду, еду.

Голос ее был тих, но очень отчетлив, как у человека, привыкшего говорить по секрету.

– Мне ничего не надо, – отмахнулся от нее Уроз. Тут подошел Мокки. Уроз добавил:

– У меня есть саис.

– Он не может помочь твоей ноге, а она в очень плохом состоянии, – ответила Зирех. – Я научилась от матери, а та от своей матери собирать травы, полезные для лечения ран, мои руки умеют делать мази, настои и порошки.

– Гюльджан, значит, не успокоилась, раз прислала тебя сюда? – сказал Уроз с отвращением.

– Клянусь, Гюльджан и не знает, что я вышла из палатки, – заверила его Зирех. – Я дождалась, когда все уснут, и пришла.

Хотя голос ее был тих, но было в нем нечто, свидетельствующее о необычной настойчивости.

– Понимаю, – внимательно посмотрел на нее Уроз. – Ты хочешь, чтобы тебе заплатили отдельно и по секрету.

– Сколько бы денег ты ни предложил, я не возьму их, – прошептала Зирех, и в голосе ее звучала все та же решимость. – Я пришла…

Она вдруг опустилась на колени. При этом сделала головой такое движение, чтобы косы ее коснулись руки саиса, находившегося позади нее.

– …только из-за твоей раны, господин, – закончила Зирех.

И прежде чем Уроз успел ответить, она приподняла тряпье и, отбросив его в сторону, обнажила сломанную ногу. Уроз испытывал теперь такую боль, какой не испытывал никогда прежде. До сих пор он не позволял себе концентрировать свое внимание на постигшем его несчастье. А эта женщина внезапно заставила его подумать о нем.

Зирех оглянулась на Мокки, и волосы ее опять коснулись его руки. На этот раз прикосновение было более сильным и более продолжительным.

– Принеси чайник, большой саис, – прошептала Зирех.

В колеблющемся свете костра ее глаза странно блестели, и у Мокки возникло что-то похожее на головокружение, когда он увидел с высоты своего роста эти бездонные, влажные глаза. Свобода движений и способность выполнить волю Зирех вернулись к нему лишь когда она повернулась в другую сторону.

В чайнике не осталось воды. Зирех перевернула его, вынула оттуда мокрые листочки чая и сделала из них тампоны.

– Теперь, большой саис, зажги факел и подойти с ним, – велела она.

Когда дымящийся и пахнущий жиром факел осветил рану, Зирех наклонилась к ней вплотную, принюхиваясь к зловонию.

– Пора, – пробормотала она, – о да, пора!

И принялась обтирать кожу тампонами. Пальцы ее были удивительно легкими и умелыми. Уроз не контролировал спазматические подергивания мышц. Зирех остановилась, прошептала:

– Я сделала тебе слишком больно, господин?

Уроз слегка приподнялся на локтях и внимательно вгляделся в ее лицо. Она не могла понять выражение, придававшее такую жесткость взгляду его потемневших от жара глаз. Она знала чувство страха, зависти, покорности, хитрости и даже гнева. А вот такое чувство как гордыня или высокомерие в окружавшем ее мире отсутствовало.

– Кто позволил тебе допрашивать меня? – отреагировал Уроз.

Его слова дышали таким отвращением, а серые, будто пепел, губы были сжаты с таким презрением, что Зирех получила представление о еще одном чувстве, о существовании которого до сих пор тоже не подозревала. Чувство, переносить которое бывает еще труднее, чем любые оскорбления или побои. К оскорблениям и побоям она привыкла. Она была рождена для смирения и покорности. А вот тут с помощью Уроза она познала еще и чувство униженности. И почувствовала в эту же минуту такую ненависть к нему, какую в ней не вызывал еще никто. Ее пальцы возобновили свою работу. С прежней ловкостью и нежностью.