Всадники ниоткуда. Рай без памяти. Серебряный вариант

— Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь.

— Приготовьтесь к худшему, — сказал я и увидел Ланге.

В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге с усами-стрелочками и короткой стрижкой — и все же не тот: словно выше, изящнее и моложе, по меньшей мере, на четверть века. Он был в черном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до немыслимого, умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты.

— Этьен, — негромко позвал он, — ты говорил, что их двое. Я вижу трех.

Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам.

— Третий из другого времени, герр обер… герр гаупт… простите… герр штурмбанфюрер.

Ланге поморщился.

— Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?

— Английские летчики, мсье Ланге.

— Он лжет, — сказал я, не вставая. — Я тоже русский. А мой товарищ — американец.

— Профессия? — спросил по-английски Ланге.

— Летчик, — по привычке вытянулся Мартин.

— Но не английский, — прибавил я.

Ланге ответил коротким смешком:

— Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.

На минуту я забыл об опасности, все время нам угрожавшей, — так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и не думал. Я просто воскликнул:

— Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с вами ужинали в парижском отеле «Омон», и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир.

Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его багровую дымку.

— Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле все было не так.

Темно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще, — усталый солдафон, с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошел к конторке Этьена.

— Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему?

— Мне уже не доверяют, мсье Ланге.

— Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.

Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу портье. Раз! Еще раз! Этьен только мотал головой и ежился. Даже свитер его собрался на лопатках, как перышки у намокшего под дождем воробья.

— Меня ты будешь бояться больше, чем своих подпольных сообщников, — продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. — Будешь, Этьен?

— Буду, мсье Ланге.

— Не позже завтрашнего дня сообщишь мне, где они прячутся. Так?

— Так, мсье Ланге.

Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображенный страхом Этьена: нибелунг, а не человек.

— Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, — сказал он. — Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том, что предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж, Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А пока всех в гестапо! Патруль! — позвал он.

Мне показалось, что весь пыльный, полутемный холл наполнился автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту. Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели, пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном автофургоне.

Первым поднялся и сел Мартин. Я согнул и разогнул ушибленную ногу: слава Богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов лежал, вытянувшись плашмя и положив голову на руки.

— Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич?

— Пока без увечий, — ответил он лаконично.

— Как вы объясняете весь этот спектакль?

— Скорее фильм, — усмехнулся он и опять замолчал, видимо не расположенный к разговору.

Но молчать я не мог.

— Моделируется чье-то прошлое, — повторил я. — Мы в этом прошлом случайно. Но откуда в этом прошлом приготовленный для нас тюремный фургон?

— Он мог стоять у подъезда. Возможно, привез автоматчиков, — сказал Зернов.

— Где же они?