Всадники (С иллюстрациями)

— Что за земля? — переспросил Клешнев и задумался, отдаваясь воспоминаниям.

Он отшвырнул цигарку и, отвалясь к стенке вагона, взял гармонь. Тоненько подыгрывая себе на одних голосах, запел высоким и сильным тенором:

Плавно Амур свои волны несет,
Ветер сибирский им песни поет.
Тихо шумит над Амуром тайга,
Ходит пенная волна…

Этот старый задушевный вальс знали многие. Клешневу начали подпевать, сперва тихо, потом погромче. И вот уже стройно, в полный голос зазвучали слова:

Кр-расива Амур-ра волна
И вольностью ды-ышит она…

Паровоз наддал. Слышнее застучало на стыках железо по железу. А над эшелоном, от головы к хвосту, огненным пунктиром понеслись в темноте искры.

Глава V СЧАСТЛИВО ВЫЗДОРАВЛИВАТЬ!

В субботу доктор долго осматривал Севку в своем кабинете.

— Подыми правую руку! — командовал. — А теперь опусти… Так… Еще подыми… Пошевели пальцами… Согни в локте… Отлично! Десять раз согни и разогни…

Севка старательно выполнял все команды, надувая щеки и кряхтя, стесняясь, что стоит он перед доктором маленький, ребрастый и необмундированный — в кальсонах да лаптях на босу ногу.

— Добре! — кивнул доктор. — А теперь прощупаем плечо.

От прикосновения холодных пальцев кожа на Севке враз покрылась пупырышками, по спине заходили мурашки. Это бы еще не беда, но докторские пальцы оказались такими твердыми, стали так мять плечо, забираясь во все ямочки, что Севка съежился и засопел.

— Больно?

— Ще-котно! — выдохнул Севка.

— Ну, если щекотно, то будем считать, что пора тебе, кавалерист, на выписку, — заключил доктор и пошутил: — С таким богатырским телосложением грешно не воевать.

В понедельник с утра Клава не дала Севке градусник, а лишь подмигнула, пробегая мимо:

— Хватит, наигрался!

Севка проводил ее глазами, потом оглянулся на койки. Раненые лежали молча, хмурые, поскучневшие. Мирон Горшков отвернулся к стене, и не понять — дремлет или просто так молчит. Микола Гуж вприщур поглядывает на Севку, но как-то вскользь. Афанас Кислов, наклонясь с койки, сосредоточенно роется в тумбочке, что-то ищет.

Севке неловко: ведь это из-за него привычная жизнь палаты как бы вышла из берегов.

В госпитале всегда так: выписывается человек, а остальным совестно. Тут, мол, на всем готовеньком, лежи себе на коечке! А человеку на фронт. Там и ветрено, и холодно, а главное, не знаешь, будешь ты завтра живой или повалит тебя вражеская пуля.

Позавтракали молча. А после завтрака Севка засобирался в дорогу. Тщательно обулся в лапти, надел гимнастерку, уложил в вещевой мешок пару нательного белья и полученный на трое суток паек — полбуханки ржаного хлеба, пяток рыбин-таранок да кусок сахару. Достал было шпоры, но, поразмыслив, не стал прицеплять — постеснялся.

Тем временем Клава принесла из канцелярии документ, из которого явствовало, что раненый кавалерист Севастьян Никифорович Снетков находился на излечении в госпитале и выписан в часть для дальнейшей службы.

Прочитал Севка бумажку, аккуратно сложил вчетверо и задумался, куда бы ее спрятать: в кармане потрется, а в вещмешке вроде бы документы хранить не положено.

— Вот возьми-ка, — поднялся с койки Мирон Горшков и развернул из тряпицы бумажник. — Мне он ни к чему, а тебе будет в самый аккурат… Бумажник-то добрый, офицерский.

О такой вещи Севка и не мечтал. У батьки Веньки Парамонова, хоть он и бухгалтер, и то бумажник клеенчатый, черный. Этот же весь скрипит и кожей пахнет. Желтенький, как солнце!

— Не возьму, дядя Мирон! — попятился Севка. — Он тебе и самому сгодится, а то сменяешь на что.

— Как это не возьмешь, раз я тебе дарю? Или хочешь напоследок дружбу порушить?

Заколебался Севка. Взять или не брать?

— Возьми, — посоветовал Кислов. — Вещь дорогая, спору нет. А дружба дороже.

— Бери, бери, кавалерия! — подала голос и Клава. — От подарка отказываться невежливо.

Совсем сбили парня с толку.

— Я бы взял, так нечем отдарить дяде Мирону…

— На нет и суда нет! — в один голос ответили раненые.

Заглянул в своем халате доктор, подошел:

— Уже в полной боевой форме? Вот видишь, и резать не понадобилось. Седлай коня и воюй! А от меня на прощанье прими вот эту штучку. Слыхал я, что ты любитель.

В Севкиной руке оказался тонкий, как карандаш, металлический футляр, а в нем — градусник.

Горшков на всякий случай спрятался за спину Миколы Гужа, Клава заулыбалась во все лицо, а Севка покраснел от смущения.

— Дядя Викентий Федорович! Ему же в госпитале цены нет, градуснику. — И протянул руку с футляром.

— Не беспокойся, это мой собственный, — отстранил Севкину руку доктор и вышел из палаты.

На прощанье присели. Потом Севка, уже в полушубке, подпоясанном ремнем, обошел всех раненых, попрощался за руку и надел шлем со звездой:

— Счастливо выздоравливать!

— Счастливо воевать, сынок! — ответил Мирон Горшков. — Опосля войны милости просим к нам на Смоленщину. Адрес-то не забудешь?

— Не забуду. Прощай, дядя Мирон. Прощайте все…

Подхватила Клава тощий Севкин мешок и первая вышла за дверь: