Всадники (С иллюстрациями)

— Напугал ты меня, парень, — уже не шутя заговорил фельдшер. — Я думал, и правда… А была у него всего лишь ангина. Была — и нету! Лопнул нарыв, одна краснота осталась. На глазах небось повеселел? Вы чьи же будете, откуда?

— Из Гусаков. Он — Назарка, Егора Лукича сын, а я — работник на мельнице. Севкой звать.

— Понятно, — кивнул фельдшер. — А теперь, молодцы, давайте-ка отведаем свеженького медку. Как раз перед вашим приездом из улья достал. Полезнейшая вещь!

Вот как бывает в жизни. Давно ли Севка был самым разнесчастным человеком, давно ли замирал от страха, что не довезет Назарку? А сейчас он сидит за столом, перед ним полная тарелка душистого меду, рядом здоровый и веселый Назарка, а напротив — этот душевный старичок, фельдшер. И нет сейчас во всем свете человека счастливее Севки.

— Говоришь, в работниках на мельнице? — вернулся фельдшер к прерванному разговору. — А сам-то откуда будешь?

— Из России. Меня, дедушка, в Москве ждут. Кабы ногу не повредил, мой бы уж и след простыл.

Назарка не принимал участия в разговоре. Широко разевал рот, откусывал от янтарно-золотистой плитки сотовый мед и, блаженно жмурясь, прожевывал, облизывая липкие пальцы да поглядывая большими, внимательными глазами то на фельдшера, то на Севку. Про болезнь уж и думать забыл.

Дело сделано. Теперь с чистой совестью можно было пускаться в обратный путь. Но фельдшер рассоветовал:

— На ночь-то глядя? Ни к чему. Переночуете, а с рассветом — пожалуйста.

Улеглись они под поветью в свой телеге, накрылись тулупом. На дворе холодок, а Севке с Назаркой тепло и уютно. Лежат, молчат. Думают.

Теперь, когда беду пронесло, Севкины мысли повернули в прежнее русло. Как раз и нога поджила. Вроде ничто не задерживает его в Гусаках.

Не до сна и Назарке. Он ведь не глухой — слышал, как Севка сказал: «Кабы ногу не повредил…»

«Вот-он как! — думает Назарка. — Уедет, а я?»

Терпел, терпел — да в слезы. Обхватил Севку за шею, прижался, аж дрожит. Ревет и уговаривает:

— Савостьянка, миленький, не надо! Не хочу-у без тебя… Тут будь… Пускай Зина в своей Москве…

Понял Севка, что проболтался. Не только фельдшер — Назарка и тот узнал его тайное намерение! Так и до Степаниды, до Егора Лукича дойдет.

— Легко тебе говорить «тут будь», если в Гусаках твой дом, — сказал он Назарке. — Малость подрастешь — на мое место заступишь. Придет время — и вовсе хозяином мельницы заделаешься. А мне, выходит, весь век в работниках?

— Не хочу хозяином! — крикнул Назарка. — На черта мне сдалась та мельница!

— Мало ли что не хочешь. Она так и так твоя.

— Тогда и меня в Москву! Поедем, Савостьянка, чихать нам на Гусаки!

Замолк Севка, а сам подумал: «Послушал бы Егор Лукич! Тот надеется вырастить из сына второго Демьяна, чтоб тоже с двустволкой… А Назарка плевать хотел на все богатства».

Проще простого казалось Севке сбежать от хозяина. А на самом деле совсем не просто. Ведь это же и от Назарки сбежать! Бросить! Живи, мол, как сам знаешь, моя хата с краю. Однажды он бросил было человека на произвол судьбы, да, к счастью, скоренько одумался. Не дал пропасть.

Если б Севкина воля, забрал бы он парнишку в Москву. Так ведь это лишь подумать легко, а сделать и вовсе невозможно. Но и бросить нельзя!

Второй раз в жизни он как бы на распутье. В Тюмени тогда и вот сейчас: никак ему не решиться.

А тут еще память подсказывает: «Снетковы сроду…»

— Не спишь?

— Не-е! — шевельнулся Назарка.

— Спи! Я им тебя не отдам.

— Кому?

— Никому! Ни отцу, ни Демьяну, ни самому атаману Семенову.

Не очень-то понял Назарка, но переспрашивать не стал. Эти слова показались ему настоящими.

Глава XVII КАЛАШНЫЙ РЯД

Сгорело под солнцем короткое сибирское лето, минула осень. Второй раз за Севкину бытность в Гусаках стала под свист метелей Тавда. Берега в снегу по колено, а лед чистый, подметенный сибирскими ветрами. Стужа лютая. Тишина. Только деревенские псы нет-нет и всполошатся, поднимут лай, когда гулко выстрелит на Тавде синий лед.

Чутко прислушивается к лаю Севка. Ждет, что войдет в Гусаки какая-то хорошая весть, которая коснется и его жизни. Остался он в Гусаках, но верит, что не навсегда. Настоящая его жизнь не здесь. Надо лишь перетерпеть какое-то время.

Подрос Севка, раздался в плечах. Пожалуй, не вдруг и узнала бы сейчас Клава Лебяжина того белобрысого «кавалерию», которому повязала на шею пуховый платок. Особенно в ту минуту, когда Севка, ухватившись за хохол и боднув коленями, кидает с весов пятипудовый мешок.

Подрос и Назарка. Плечист, как и раньше, коренаст, а вот ноги не прежние. Ноги почти что выпрямились!

Назарка теперь на мельнице частый гость. Он и еду приносит в заплечной торбе, и просто так прибегает, когда вздумается.

Однажды припожаловал не один. Короткий зимний день уже был на исходе, как вдруг отворилась дверь — и вслед за Назаркой вошел кто-то высокий в шинели. Глянул Севка и остолбенел: перед ним стоял Егор Лукич, только без бороды и очень молодой.

— Это и есть твой знаменитый Севка? — обратился вошедший к Назарке.

— Ага, Севка!