Всё, чего я не помню

Мы вывозили имущество после смерти жильца на острове Лилла Эссинген. Помогали парню, который развелся с женой, упаковать вещи и перевезти их в тесную однушку у метро Торильдсплан.

* * *

В третьем письме мама пишет, что решила ответить на мои вопросы по пунктам:

1. Двадцать шесть. Должно было исполниться двадцать семь.

2. Довольно часто. Раз или два в день. Чаще звонила я, а иногда он мне.

3. Нет, не сказала бы, что знала Вандада. Скорее знала, кто это. Несколько раз мы встречались. Было заметно, что ему в жизни нелегко пришлось.

4. Да, разумеется, были и другие друзья. Или скорее шапочные знакомые. У Самуэля редко бывало больше двух близких друзей одновременно. И это делало его уязвимым.

* * *

Одна бабка переезжала из дорогущего Эстермальма[5] в район попроще, а жила она в огромной, как музей, квартире. Она была из тех клиентов, которые хотят все лишний раз завернуть в еще одно одеяло и упаковочную пленку. Пыльные зеркала были антикварными, а к обшарпанному комоду следовало относиться как к золотому слитку. Сначала мы выполняли ее указания, но через какое-то время это стало невозможно, и нам пришлось ускориться, чтобы весь процесс не растянулся на неделю. Мы упаковывали все в коробки, пытаясь работать как можно быстрее, время-то тикало, и когда приехали на новый адрес, лифт, описанный в заказе как «большой», оказался максимум метр на метр, да еще и с раздвижной решеткой, так что туда не влезли ни серванты, ни кровать, ни старый диван с резными деревянными цветами на подлокотниках.

* * *

Мама продолжает:

5. Лайде – первая, кого Самуэль представил мне как свою девушку. Они были вместе около года. Бурные отношения. Они часто ругались. Лайде выискивала в Самуэле недостатки. Самуэлю казалось, что ему перекрывают кислород. Думаю, после расставания оба вздохнули с облегчением.

6. Нет, я бы не стала описывать его как «скрытного». У всех свои секреты. Никто ведь не делится всем со всеми, разве нет? Более подходящее слово, пожалуй, «любознательный». Восторженный. И, наверное, слегка неугомонный.

7. Да. Вне всяких сомнений. Кто-то говорил другое?

8. Нет, это началось еще в детстве. В семь лет, вернувшись с детского праздника, он искренне удивлялся, что не может вспомнить вкус мороженого, которое ел несколько часов назад. И тогда ценность съеденного была уже не так велика. Теперь, когда я это пишу, я понимаю, что Самуэль может показаться гораздо более серьезным и философски настроенным ребенком, чем был на самом деле. В тот момент я видела в этом манипуляцию, чтобы получить очередное мороженое.

9. Среди моих родственников нет. Меланхоликом был отец Самуэля. Но все же не стоит заходить так далеко и называть это «депрессией».

10. Самуэлю было девять, а Саре одиннадцать. Это был тяжелый развод, очень сильно травмировавший их отца. В течение нескольких лет он лишь изредка общался с детьми. А потом и вовсе перестал.

11. Да. Я разговаривала с Самуэлем в последний день. Если хотите знать больше о том, что я помню, задавайте конкретные вопросы.

С наилучшими пожеланиями.

* * *

Время шло – три, четыре, пять, шесть часов. Мы старательно расставляли все по местам и в девять закончили. Под конец выгрузили торшеры, картинные рамы и маленькую коричневую табуретку из дерева. Я взял табуретку, поставил ее в прихожей и достал договор, где клиент должен был указать количество человек и отработанные часы. Бабка как раз собиралась подписать договор, когда ее взгляд упал на табуретку, и она издала такой звук, словно ей в живот всадили нож. Она приподняла табуретку, и тут я увидел, что на самом деле это детский стульчик для кормления, только уже без спинки. Марре побежал к фургону проверить, не осталась ли она там, но нашел только несколько досок, которые, возможно, и были спинкой, а бабка просто сидела и поглаживала стульчик, словно котенка. Богдан и Лусиано пытались сдержать смех и делали мне знаки, означавшие, что бабка выжила из ума. Мне нужна была только ее подпись, в конце концов я ее получил, мы запрыгнули в фургон и поехали обратно в контору. Тем вечером я думал об этой бабуле, как она сидит в квартире совсем одна с табуреткой, которая еще недавно была стульчиком. Не знаю, почему я запомнил именно ее.

* * *

В четвертом письме мама пишет, что ее сбило с толку мое стремление понять произошедшее, изучив последний день Самуэля. Вы серьезно хотите знать, что конкретно мы говорили друг другу? Ладно, вот таким я помню наш первый разговор. Я позвонила ему на мобильный, Самуэль ответил, была четверть одиннадцатого, они ехали в больницу.

– Как дела? – спросила я.

– Нормально.

– Ты ее забрал?

– М-м-м.

– А сейчас вы где?

– Почти приехали.

– И все в порядке?

– М-м-м.

– Она спит?

– Нет, сидит здесь.

Он отвечал нетерпеливо, словно я спросила, почистил ли он утром зубы. На заднем фоне слышалась фортепианная музыка, я ее узнала, но не могла вспомнить название.

– Как она себя чувствует?

– Нормально.

– А ты?

– Норма-а-а-а-а-ально.

Это он сказал очень раздраженно, как будто я растянула разговор на несколько часов.

– Ладно, до связи, – сказала я.

– Пока.