Все, чего я не сказала

Она ушла первой, напоминает себе Джеймс, опять выталкивая машину на середину дороги. Она хотела этого с самого начала. Но, еще не додумав эту мысль, он понимает, что это неправда. Желтая полоса дорожной разметки виляет и вихляет. Для Джеймса, у кого годами по спине бегали мурашки от беззастенчивых взглядов, будто он зверь в зоопарке, кому шепотки на улице годами жалили уши («китаеза, узкоглазый, катись в свой Китай»), «другой» – выжженное на лбу клеймо. Это слово замарало всю жизнь – вся жизнь им захватана, точно жирными пальцами. Но для Мэрилин «другое» – это другое.

Мэрилин – юная и бесстрашная, в классе, где сплошь парни. Выливает мочу из мензурок, законопачивает уши, наполняя мысли грезами. Белая блузка в море темно-синих блейзеров. Она так жаждала другого – в жизни, в себе. Мир Джеймса словно подняли, наклонили и поставили обратно. Мэрилин ради дочери упрятывала свои грезы в нафталин, подбивала улыбку разочарованием. Трижды отрезана от мира – домом, тупиковой улицей, крошечным университетским городком; руки мягки и без мозолей, однако праздны. Замысловатые механизмы ее ума беззвучно тикают, но никто не слышит; мысли бьются в закрытые окна, словно пчелы в западне. А теперь она сидит одна в спальне их дочери, и от дочери остались одни реликвии, и даже нафталина нет – только пыль в воздухе. Джеймс давным-давно уже не различал в жене желаний. Потом – и до конца своих дней – он станет мучительно подбирать слова к этому чувству, но ему так и не удастся хотя бы про себя сказать, что же он имеет в виду. А в эту секунду мысль у него лишь одна: как это возможно, недоумевает он, – так ошибаться?

Нэт в Миддлвуде не знает, сколько провалялся на переднем сиденье. Знает только, что кто-то открывает дверцу машины. Кто-то его окликает. Затем чья-то рука сжимает ему плечо, теплая, мягкая, сильная рука – и не отпускает.

Нэту, который выдирается из глубокого опьянелого ступора, чудится отцовский голос, хотя отец никогда не произносил его имя так тихо, не прикасался к нему с такой нежностью. За миг до того, как Нэт разлепляет веки, перед ним стоит отец – и не исчезает, даже когда мир фокусируется, складывается в мутный солнечный свет, патрульную машину, Фиска на корточках перед открытой дверцей. Пустую бутылку из пальцев Нэта вынимает Фиск, поднять голову ему помогает Фиск, но в сердце своем Нэт видит отца и плачет, когда отец так ласково говорит:

– Сынок, пора домой.

Одиннадцать

А в апреле Нэт рвался из дома прочь. Весь месяц перед поездкой в университет подкладывал книжки и одежду в растущую гору вещей. Каждый вечер, ложась в постель, доставал из-под подушки письмо и перечитывал, смакуя подробности: третьекурсник из Олбени Эндрю Биннер, астрофизик, устроит ему экскурсию по кампусу, проведет беседы интеллектуального и практического плана за трапезами в столовой и поселит у себя на длинные выходные. С пятницы по понедельник, думал Нэт, читая билеты на самолет, девяносто шесть часов. После ужина в честь дня рождения Лидии он стащил чемодан вниз – все, что надо взять с собой, и все, что надо оставить, к тому времени уже было рассортировано.

Даже из-за закрытой двери своей спальни Лидия слышала: клац-клац – открываются чемоданные застежки; хлоп – крышка откинулась на пол. У них в семье никто не путешествовал. Как-то раз, когда Ханна была еще крохой, съездили в Геттисберг и Филадельфию. Отец нарисовал маршрут в атласе – череда достопримечательностей, так пропитавшихся американской историей, что она сочилась отовсюду: из названий бензоколонок («Дизельное топливо “Вэлли-Фордж”»[36]), из меню в забегаловке, куда они заехали пообедать («Креветки “Геттистаун”», «Свиная вырезка “Уильям Пенн”»[37]). В каждом ресторане официантки таращились на отца, затем на мать, затем на Лидию, и Нэта, и Ханну. И Лидия, хоть и была маленькая, понимала, что больше они сюда не вернутся. С тех пор отец каждый год брал летние курсы, будто хотел – справедливо подозревала она – избежать вопросов насчет семейного отпуска.

У Нэта в комнате с грохотом задвинули ящик. Лидия легла на кровать и закинула ноги на стенку, попирая открытку с Эйнштейном. Во рту осталась тошнотворная сладость глазури, в желудке воро чался праздничный торт. В конце лета, подумала Лидия, Нэт упакует не один-единственный чемоданчик, а огромный чемоданище, и груду коробок, и все свои книжки, и тряпки, и вообще все, что у него есть. Из угла комнаты исчезнет телескоп; стопка журналов по аэронавтике испарится из чулана. На голых полках – пыльная кайма, а там, где раньше стояли книжки, – блестящее дерево. Во всех ящиках пусто. Даже белья на постели не будет. В дверь толкнулся Нэт:

– Какая лучше? – И предъявил две рубашки – в каждой руке по вешалке, лицо – точно окно между занавесками. В левой руке – однотонная голубая, Нэтова парадная рубашка, которую он надевал в том году на вручение наград в одиннадцатом классе. В правой – рубашка в «огурцах», Лидия ее раньше не видела; на манжете еще болтается ценник.

– А это ты где взял?

– Купил, – ухмыльнулся Нэт.