Все, что мы помним

Это уже, пожалуй, перебор. Его швабра дрожит, дергается. Надо быть поосмотрительней. Я не хочу его пугать. А вообще интересно… Славный парнишка, который моет полы, – это тот, кого я не хочу пугать. Чего только не узнаешь.

Но пугаю его не я. Раздвижная дверь раздвигается, и появляется Менеджер по Исходу с Сердитой Медсестрой и девушкой из Трансильвании. Они идут прямо на нас, так и исходя улыбками и врачебным этикетом. Славный парнишка издает какой-то тихий звук. Это может быть «херасе!». Это может быть «помогите!». Это может быть «пожалуйста, спасите меня!».

Менеджер по Исходу подходит прямо к славному парнишке – с таким видом, будто вот-вот дотронется до него. Славный парнишка пятится к надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Но без толку. Менеджер по Исходу следует за ним, так вперившись взглядом в спутанную челку, свисающую тому на глаза, как будто знает о нем абсолютно все. Я жду, что сейчас он скажет что-нибудь про Комплексный Подход, про Личностную Ориентированность, про Передовые Методы.

Но все гораздо хуже.

– Быстро ко мне в кабинет, – говорит Менеджер по Исходу славному парнишке. – Нам. Нужно. Обсудить. Твою. Ситуацию.

Швабра славного парнишки умирает – прямо там, на полу у его ног.

Сердитая Медсестра улыбается.

Славный парнишка прямо как в воду капнул… канул, так что я провожу куда больше времени у своего окна. В своем окне. За своим окном.

Деревья, листья… Лист – я. Слова – они такие… Я среди листьев, и я – одна из них. Вот я вроде в своей комнате, но каким-то образом оставляю ее, оставляю растения в горшках на полу под окном, оставляю большой ежедневник открытым на сегодняшнем дне и фотографию дядечки постарше на этом, как его там, и оказываюсь среди листьев. Нахожусь сейчас среди них – нахожусь, как будто потерялась и теперь нашлась. Нахожу себя.

Или, может, все это воспаление мочевого пузыря.

Но я знаю, как они называются. Эти листья, эти деревья… Как ни странно, для каждого из них есть свое слово, вроде пароля, и порой даже не одно, и я вроде могу назвать эти слова. Гибискус… Лилли-пилли… Лагерстрёмия, она же траурный мирт, она же индийская сирень… Brunfelsia grandiflora… Вчера-сегодня-завтра, она же брунфельсия малоцветковая… Поцелуй-меня-быстро, она же валериана красная… И роза, естественно.

И вот я здесь, среди них. Я существую, и они тоже. Равно как и еще какая-то сущность, присутствие которой я сейчас ощущаю. Присущая всему тому, что я сейчас оказалась. Да, тут есть слова. Но и что-то помимо слов, еще более существенное. За пределами этого окна. За пределами всего сущего. Что-то за пределами настоящего – того настоящего, что противоположно прошлому. Но, тем не менее, самое что ни на есть настоящее. Подлинное.

Нужно рассказать об этом моей дочери.

Моя дочь смотрит на меня.

– Что-что? – переспрашивает она, держа в каждой руке по цветочному горшку, по пути в ванную.

– Я сказала, что вроде верю в Бога.

– Ты? Веришь в Бога?

– Да. Почему ты не сказала мне, что я верю в Бога?

– Потому что ты не веришь, мам. И никогда не верила. Это я – я верю в Бога. Вспомнила теперь?

Терпеть не могу, когда она велит мне что-то вспомнить. Бог ты мой: что, по ее мнению, я пытаюсь сделать? Но злится почему-то она, а не я. Что выглядит комично, учитывая, что у нее в руках горшки с цветами. Моя дочь утверждает, что это она верит в Бога. Говорит, что именно поэтому Фелисити с Чарити и ходят в ту школу, в которую они ходят. Говорит, что именно поэтому она и делает то, что делает.

– А-а, понятно… Поэтому ты и ставишь горшки с цветами в ванну?

Она смотрит на меня.

– Я верю в Бога, – говорит моя дочь. – А ты нет. На этом всё?

Она очень сердита. И очень устала. Необходимость объяснять мне все это – еще один тяжкий крест в ее жизни.

– Что ж, я рада, что мы с этим разобрались, – говорю я ей.

И не рассказываю своей дочери о той сущности среди листьев.

Блуждаю по коридорам со своим ходунком. Или заблуждаюсь? Надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ» есть, а славного парнишки, который моет полы, – нет. Спрашиваю у девушки из Македонии, не знает ли она что-нибудь про него, но она явно растеряна. Или испугана.

Или, может, у нее воспаление мочевого пузыря.

Да и малого, который здесь не живет, тоже нигде не видать. Высматриваю его за ужином. Здесь есть фрикадельки. Есть улыбающиеся акулы, балансирующие пляжными мячами на стене. Нет только малого, который здесь не живет. Говорю женщине, сидящей рядом со мной за столом, что, по-моему, она ест чужие фрикадельки. Это доставляет мне некоторое удовольствие. Она смотрит на меня. Пытается вспомнить, кто я такая. Не вы одна, говорю я ей, и она обводит взглядом столовую. Говорю ей, что увидимся на бинго.

И моей приятельницы тоже нет в ее комнате. Ей нравилось называть меня «Роза», по каким-то своим причинам. Чтобы получить преимущество. Она жульничала в скрэббл. Роза… Она никогда не называла меня Геранью. Или Петунией. Или Азалией. Или Myosotis scorpioides. То есть Незабудкой.