Все, что мы помним

– А вот и я, – говорит он.

– Почему этот славный парнишка не моет пол? – спрашиваю я у него, потому что он вроде как в курсе всего.

– Все меняется, – говорит он.

– Перемены – это хорошо, – говорю я ему, но он верит в это не больше, чем я.

– Вы видели его новую машину? – спрашивает он.

Я знаю, о ком он говорит.

– Я и его подручные часы видела, – отвечаю я ему.

– Он поменял мне аккаунт, – говорит он. – И пароль. И комнату. И окно.

Не расплакался бы он сейчас, думаю я.

Он похож на человека, который никогда не видел сад, залитый солнцем.

Эти пятнышки такие красивые… Maculata. У него на шее, на солнце, в саду. Нашем саду.

– Наш сад, – говорю я, просто чтобы проверить.

– И вправду наш, – подтверждает он. – Наш собственный сад.

Я ошибаюсь, когда мне кажется, что он сжимает мне руку, произнося эти слова? Когда мы сидим бок о бок на солнышке в нашем саду?

И все же он – это тот дядечка постарше, я в этом абсолютно уверена. Что бы там ни говорила моя дочь. Ему столько же лет, сколько и мне? Бог знает, как это понимать. А еще Фелисити с Частити… Второй дедуля? Бог знает, о чем это они говорят.

О Боге, наверное.

И он сжимает мне руку. На солнышке, в нашем саду, где мы держим друг друга за руки.

Его прикосновение… В этом месте ко мне уже больше никто не прикасается. Не считая тех случаев, когда меня усаживают повыше на подушках, или когда подают мне чай и обхватывают моими пальцами чашку с блюдцем, как будто я не знаю, как их держать, или когда девушка-алгонкинка щупает мне пульс, чтобы проверить, не померла ли я часом. И все это и близко не похоже на его прикосновения.

В его прикосновениях что-то светится. Что-то расцветает, сверкая и переливаясь ослепительным разноцветьем. В котором все цветы и цвета на свете.

На свете и в свете. В солнечном свете. В нашем саду. Среди цветов. Свет… Цвет… Цветок…

Слова – они такие…

И здесь есть розы. Rosaceae. Наши розы.

Floribunda. Mutabilis. Crepuscule.

Пьер де Ронсар… Воллертон Олд-холл… Альбертина… Айсберг… Седюксьён…

Есть розы, и есть сияние солнца, и это одно и то же. Что-то цветет. Что-то светится.

И здесь есть птицы. Мы с дядечкой постарше сидим бок о бок в нашем саду, окруженные не только цветами, но и птицами. Они словно неотделимы от нас. Они всегда в полете, на солнце, и всегда издают свои птичьи звуки. Щебечут, щелкают, шепчут… Перекликаются, разговаривают друг с другом… И никогда не умолкают. Бранятся и хвалятся, воркуют и вопят, спрашивают и отвечают, обмениваясь птичьими словами, которые я не могу, как это там говорится… перевести. И я не знаю, как они называются, несмотря на все их призывы. И я не знаю слов, которыми они обмениваются. У меня нет слов для них или для их слов, но они всегда в полете, перемещаясь взад-вперед по воздуху, словно дыхание. Они никогда не останавливаются, так что и сад никогда не останавливается – воздух движется, хлопает крыльями, летит, пронзительно кричит, спрашивает и отвечает, а розы подпрыгивают и трепещут, когда птицы садятся на них или улетают к другим цветам, и все расцветает и светится, когда они гоняются друг за другом, а их слова передаются между ними сквозь воздух, как солнечный свет, как жизнь. Все здесь полно жизни, и мы тоже полны ею.

А на шее у него красивые красноватые пятнышки, словно розы. Розовые, как розы, которые нравятся Розе. Роза – роза, Роза – цвет…

Он сжимает мне руку. И на пальце у меня – на руке, которую он сжимает, – блестит кольцо.

Роза – роза, Роза – цвет, Роза – розовый букет…

Мы явно ровесники, и мы похожи на детей.

Птичьи слова передаются туда-сюда, витают вокруг нас в воздухе, в солнечных лучах.

И здесь есть любовь. Дядечка постарше сжимает мне руку и кольцо у меня на пальце и говорит:

– Я люблю тебя, Роза.

И тут птичий гомон становится просто оглушительным. Распускается и расцветает повсюду вокруг нас, словно огромный цветок, и даже непонятно, какого он цвета – настолько он весь разноцветный, и жаль, что я не знаю, как они называются, эти птицы. Кукабарры? Смеющиеся кукабарры? [9] Но не могут же они все быть кукабаррами, ведь, помимо смеха и хохота, они еще и визжат, и клекочут, и скрежещут, и издают трели, и гогочут, и бормочут, и щебечут, и щелкают, и все эти их звуки такие же яркие, цветущие и разноцветные, как и цветы, и вдруг как по волшебству все цветы вокруг становятся одним цветком, одной розой, и тогда я понимаю, что и птица здесь тоже одна. Я знаю, что, как бы это ни было невероятно, весь этот шум исходит от одной птицы, от одной-единственной птицы, произносящей все эти слова, и в этих словах – все птицы, все цветы, весь солнечный свет и все розы на свете, а также еще одна Роза. И тут я понимаю, что вовсе не птицы, не цветы и не солнечный свет издают эти звуки, и это не они произносят все эти слова. Это я сама – это я сама произношу их, и даже не так уж и громко, но шум от этого повсюду и во всем.

– И я тебя люблю, – говорю я.

– О! – вот что говорит мой сын, когда я говорю ему, что влюблена. А еще: – Что-что ты сказала? Влюблена, правильно?