Все, что мы помним

– Трюмо? Что это за фамилия? Французская? Или швейцарская?

Теперь он в еще большем замешательстве. Я такая невыносимая корова…

– Ладно, как бы его там ни звали… Давай не будем заморачиваться именами и фамилиями. Этот дядечка постарше… Он явно постарше. Постарше, чем…

Мой сын смотрит на меня столь же озабоченно, как и тогда, когда я упоминаю об аккаунтах и паролях. Нужно облегчить ему задачу.

– Давай попробуем еще разок, – предлагаю я. – Этот дядечка постарше, как бы его там ни звали… Я в него влюблена.

Вид у моего сына очень усталый. Как будто он тратит слишком много времени на то, чтобы все организовывать, все улаживать, присматривать за моим аккаунтом. Но чувствую, что я уже близко, так что повторяю еще раз:

– Я люблю его. Так ведь?

– Ну конечно же любишь, – отвечает он, как будто окончательно сдавшись.

– Конечно же люблю… А он?..

– Он – твой муж. Вернее, был. Он был твоим мужем, мама.

Наконец-то мы хоть чего-то достигли.

– Итак, он мой муж. И у него красивые пятнышки на шее. И я в него влюблена.

Вид у моего сына еще усталей – уставшей? – чем раньше.

– И твой отец, – добавляю я, и он вроде как… морщится. Как будто я только что в него чем-то швырнула или сказала неприличное слово.

– Нет, – говорит он. – Просто твой муж.

И обводит взглядом комнату.

Все это как-то связано между собой, конечно же. Конечно же, связано.

Имена меня не особо волнуют. В отличие от времени. Впервые я понимаю, что меня волнует время. Впервые за долгое время меня заботит время.

Да уж, самое время…

А вон там, на этом, как его, – остальные фотографии. Фотографии помоложе, фотографии с улыбками. Я смотрю на них и вижу уйму улыбок, и еще бо́льшую уйму времени. Это явно семейные фотографии. Семьи Трюмо.

Ха-ха.

На окне – фотография того дядечки постарше. То есть под окном. На под-оконнике. Он не улыбается, и у него чудесные пятнышки на шее. Позади него, в окне, – деревья, а за окном еще больше деревьев и цветов: там сад, пение птиц и тот звук: «Я люблю тебя».

Я внимательно рассматриваю их.

Особенно мне нравятся рамки. Они помогают фотографиям стоять более-менее прямо, а не лежать на этом, как его там, – что хорошо, и показывают, что эти фотографии важны – достаточно важны, чтобы вставить их в рамки. Рамки с цветочками по краям, или с маленькими сердечками, или с ракушками, или с ангелочками. Вообще-то разновидностей рамок здесь больше, чем разновидностей улыбок внутри этих рамок. Потому что на самом-то деле все улыбки со временем выглядят практически одинаково. На самом-то деле.

Хотя одна из рамок не стоит, а лежит плашмя. За всеми остальными, возле самой стенки. Видать, упала – прямо на заключенные в ней улыбки. Или кто-то ее так положил. Опять ставлю ее на эту, как ее там… подставку и смотрю на нее.

Там двое малышей. Они улыбаются. Вообще-то даже хихикают. И, что еще более важно, шевелят своими маленькими пальчиками на ногах. И, что еще более важно, кто-то стоит позади этих двух хихикающих малышей. Вернее, склоняется над ними сзади и щекочет их, заставляя хихикать и шевелить пальчиками на ногах. И, что еще более важно, этот кто-то – муж– чина.

Что еще более важно, у этого человека нет головы. И, что еще более важно, на шее у него складки.

Я узнаю́ эти пальчики.

Я узнаю́ эту шею.

Эти пальчики – не пальчики Чарити и Фелисити. Это пальчики моего сына и моей дочери.

А мужчина без головы – это их отец.

Который щекочет пальчики на ногах своих детишек.

Мужчина без головы – это мой муж. Но это не тот муж, в которого я влюблена.

Поскольку у него складки на шее.

Моя дочь несет горшки с цветами в ванную. Сейчас она найдет фотографию, лежащую в ванне.

И вот она возвращается, с фотографией в руках. Кладет ее обратно на этот, как его там. Похоже, она не намеревается ничего говорить по этому поводу.

– Хорошая фотография, – говорю я.

Моя дочь возвращается к ванне с еще двумя горшками в руках. Молчит, но по тому, как она опускается на колени возле ванны, становится ясно: она слишком занята, чтобы играть со мной в мои игры.

– Это ты, – говорю я. – Ты и твой братик.

Она молчит.

– И какой-то мужчина без головы.

Ноль эмоций.

– Интересно, что у него нет головы, тебе не кажется?

По-прежнему никакой реакции. Она думает, что сможет продолжать в том же духе столько же, сколько и я.

– Интересно, кто оторвал ему голову?

Но у нее не получается.

– Ты и оторвала, – говорит она. – Ты, мам. Ты.

– Мне не нравятся эти складки у него на шее, – говорю я.

Ей удается промолчать.

– Надо было еще и шею ему оторвать.

Наверное, не стоит так говорить с моей дочерью о ее отце. Но мне и вправду не нравятся эти складки. Или то, как моя дочь стоит на коленях у ванны, беззвучно шевеля губами, будто молится.

– Ты не думаешь, что это может быть тот субъект на кровати моей приятельницы? – спрашиваю я у нее.

– На кровати твоей приятельницы? – переспрашивает она. И вздыхает. И опускает голову на край ванны. А когда опять поднимает голову, то делает это очень медленно. Она очень, очень устала.

– Он умер, мам, – говорит моя дочь.

– Умер? Тот субъект на кровати моей приятельницы? Наверное, он все-таки проглотил муху.