Все, что мы помним

Я убираю руку с ходунка. Наклоняюсь вперед. И чем больше я наклоняюсь, тем круче становятся ступеньки. Это словно стоять на вершине очень высокой горы. Я вижу лестницу почти до самого низа, где должен быть огонь, и вижу, как обрушиваюсь туда. Вижу, как ломаю себе шею. Вижу, как Менеджер по Исходу позади меня улыбается своей золотой улыбкой.

Еще немного наклоняюсь вперед…

И тут я смеюсь. Наверное, от волнения. Но еще и от того, что все эти размышления о горах и шеях заставляют меня еще больше задуматься о горах и шеях.

О моем безголовом первом муже с его могучей шеей, на которую мне приходилось поднимать взгляд, и о том, как когда я подняла на нее взгляд, он одним ударом лишился головы и обрушился, как гора.

И о дядечке постарше – о том, как прекрасны были эти его пятнышки на шее, потому что они не были чем-то другим, и мы могли вечно держаться за руки в саду, залитом солнцем.

Откуда-то из глубины моего живота вырывается смех – какой-то животный, но при этом живительный и животворящий. Он так стремительно скатывается вниз по лестнице, что может даже затушить пожар. Или же раздуть его еще пуще.

– Прекратите смеяться, – говорит Менеджер по Исходу.

Он прав конечно же. Потому что, конечно же, было и кое-что еще, о чем дядечка постарше забыл мне сказать.

Я прекращаю смеяться.

– Еще немного, – говорит он у меня за спиной. – Еще чуть-чуть, и все закончится.

И я опять вижу, как дядечку постарше увозят прочь, увозят из сада.

Я колеблюсь.

Я даже пошатываюсь.

Но не обрушиваюсь.

Менеджер по Исходу позади меня начинает раздражаться.

– Ну давайте же, – нетерпеливо говорит он. – Вы ведь знаете, что сами этого хотите.

Он прав. Он очень хорош в своем деле. Наверное, это и вправду то, чего я хочу. Или, по крайней мере, для этого пришло время.

И тут вдруг что-то… Что-то, что почти уже здесь. Что-то, что я почти слышу.

– Ну да, это ведь не жизнь… Вы же не хотите и дальше так жить, Роза?

Я ничего не могу с собой поделать. Я опять начинаю смеяться. И не могу остановиться. Потому что я и вправду что-то слышу. Мы далеко от окна, но есть свет. Дневной свет, солнечный свет – где-то. Скоро он будет повсюду. Я знаю это, потому что слышу, как он приближается. Это очень слабый отзвук очень громкого шума, доносящийся откуда-то издалека и неуклонно приближающийся.

Шум птиц, летящих прямо на меня.

– Я не знаю, жизнь это или нет, но чем бы это ни было…

И я поворачиваюсь к Менеджеру по Исходу лицом, но его уже там нет, так что не утруждаюсь продолжать.

Вполне можно и посмеяться.

– И не называйте меня нудой.

Мы с моим ходунком вновь начинаем двигаться. Возвращаемся обратно по светлеющим коридорам. Шум птиц теперь очень громкий и смешивается со всеми обычными утренними звуками этого места. Чашечек чая и лекарств, крошечных молоточков, стучащих по коленкам, фрикаделек и бинго.

Одну за другой я миную надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ».

Я знаю, что должна сделать.

Я думаю про славного парнишку, который больше не моет полы.

И подумываю о том, чтобы загородить кое-кому проход. Или перекрыть кислород – так вроде принято выражаться у людей в водолазных костюмах?

И вот я в своей комнате.

Я знаю, что буду делать. Я сделаю так, чтобы кое-что произошло.

Ничего не происходит.

И вот я так и лежу на своей кровати, глядя в потолок. Это просто еще одна ночь. И кажется, будто она может длиться вечно, как и все остальные ночи.

Только теперь меня не проведешь. Я знаю, что ничего не меняется, пока это вдруг не произойдет. Ничего никогда не происходит, а потом вдруг происходит очень быстро.

Ничего не происходит еще какое-то время.

И тут из моей ванной комнаты вдруг выходит славный парнишка со своей шваброй.

А может, и нет. Хотя не то чтобы это не славный парнишка – это точно он, и выходит он точно из моей ванной комнаты. А вот насчет швабры я не уверена. Допустим, у него действительно есть швабра, потому что мне нравится это себе представлять, а также потому, что это может служить объяснением, что он делал в моей ванной комнате. Если только он не выяснил, что это трансгендерно-дружественная ванная комната, как мне хотелось бы думать, хотя я и не могу быть в этом уверена.

В любом случае, это славный парнишка, и я рада его видеть. Если сейчас он и не моет пол, то уж определенно движется боком, или же неопределенно движется боком, если и вовсе не пятится назад. Продвигается вперед и в то же время, как это там называется, репостит. И наступает, и отступает, и подтягивается, и оттягивается. И появляется, и исчезает за занавесом своей челки, поблескивая своими серьгами, которые у него в бровях, в носу, на губах и даже вроде на языке, хотя этого просто не может быть. И его женская грудь почему-то кажется больше, чем обычно.

– Подойди поближе, – говорю я ему. – Дай мне взглянуть на твою потрясающую грудь.

Наверное, я сказала что-то не то, поскольку он отодвигается назад и вбок и произносит что-то из-за своей челки – может, «нах», или «мля», или «жопа», – но, как обычно, славный парнишка проглатывает слова, когда произносит их, и я понимаю, что он хочет подойти ближе, только потому, что он отодвигается еще дальше.