Все, что мы помним

– Я понимаю, сын мой, что ты изо всех сил старался быть таким, как твой отец. И я понимаю, дочь моя, что ты изо всех сил старалась быть полной противоположностью своей матери.

Они не смотрят на меня. Они не смотрят друг на друга. Я машу перед ними фотографией своего безголового мужа, и, вместо того чтобы смотреть друг на друга, они смотрят на нее.

– Давайте соберемся вчетвером. – говорю я. – Let us four get together. Самое время.

Вид у них недоумевающий – что, конечно, приятно, но тем не менее. Надо внести ясность.

– Давайте забудем вместе. Let us forget together.

Это, конечно, на самом деле мой пароль. Или было им, пока я его помнила. Потому что потом, конечно, мне пришлось его сменить. И тогда у меня появился просто замечательный новый пароль – только мой собственный. Который, конечно, я потом тоже забыла.

Однако это еще не все.

– Дайте-ка мне большой ежедневник, который лежит на этом, как его там.

И я зачитываю им то, что отыскала там, написанное очень мелким и красивым почерком в потайном уголке последней страницы, так что это мог написать только славный парнишка, потому что он не забыл. Потому что я нуждалась в его помощи, и он знал, что это именно та помощь, в которой я нуждалась.

Мой новый пароль.

Выглядит написанное не особо. Скорее наводит на мысли про неприличное give a fuck – но только потому, что у славного парнишки все шиворот навыворот и задом наперед, а еще у него проблемы с гласными. Которые у него никак не согласуются с согласными.

Fgive.

Forgive – вот что там на самом деле написано. «Прости».

Let us forgive together.

Давайте прощать – вместе.

Это мой новый пароль. И теперь я сообщаю его своему сыну и дочери.

– Я решила позволить вам простить меня, – говорю я. Хотя вспоминаю, что собиралась быть милой и любезной. – И я вас тоже прощаю.

Lettuce4give2gether.

Бинго.

– Но сначала, – говорю я им, – вот что должно произойти.

Отныне, говорю я им, они оба будут обладать Властью Вечности. С моей стороны было несправедливо – равно как и по-расистски, как я теперь понимаю, – наделять Властью Вечности только моего сына, и только лишь потому, что он так похож на своего отца. Теперь моя дочь будет обладать ею в равной мере и навсегда. Или же до тех пор, пока…

Потом, когда придет время, они, конечно, оба станут моими душепродавцами… душеприказчиками. Я знаю, что они добросовестно выполнят вытекающие из этого обязанности.

Хотя сначала последуют кое-какие перемены. А перемены – это хорошо, напоминаю я им. Во-первых, они помогут мне рассказать правду об этом месте. Об аккаунтах и прачечных, о лоскутках шелка на дверных ручках и о людях, выпадающих из окон. О Менеджере по Исходу и его золотых Критериях.

Кстати о переменах: похоже, что моим детям уже не по десять лет, что приносит мне некоторое облегчение. Наверное, мои проблемы с лекарствами разрешились сами собой.

Я показываю им на телевизор, висящий высоко в углу.

– Я хочу увидеть правду вон на том экране, – говорю я им. – Я хочу увидеть там людей, которые сидят бок о бок за чашками кофе и соглашаются друг с другом касательно того, что представляет собой эта правда.

Поначалу мой сын несколько смущен, а затем становится очень решительным, серьезным и взрослым, как будто только и ждал этого, и говорит что-то о своей ответственности и о том, что как раз он и должен первым трубить во все трубы. Это явно вызывает у моей дочери раздражение, как будто она учуяла в этом дух самопожирания… самопожертвования и не намерена позволять своему брату быть единственным, кто готов пожертвовать собой. Но я говорю им, что мы будем трубить в трубы все вместе. Каждый из нас возьмет себе по трубе и будет в нее трубить. Правда, я не совсем понимаю, с чего это вдруг речь зашла о трубах, – это кажется мне немного ребяческим, – но потом вспоминаю, что еще совсем недавно им было всего по десять лет.

– Мы все будем трубачами, – говорю я. – Psophia leucoptera.

Они смотрят на меня.

– Белокрылый трубач, – перевожу я. – Это птица такая.

И в этот миг появляется свет. Свет дня проникает в комнату – солнечный свет льется с парковки в окно. Все мы видим этот свет, но самое лучшее в нем – это то, чего не видно. Звук. Шум. Птицы. Щебет, чириканье, щелканье, кваканье, кряканье, уханье, хохот и гогот, смех и любовь. А может, еще и пронзительные сигналы трубы, летящие на ослепительно-белых крыльях.

– Слышите? – спрашиваю я у своих детей.

– Что? – отвечают они.

Бедняжки.

Ничего не происходит.

А потом все происходит очень быстро.

– Смотри, бабуля, что происходит! – говорит Фелисити.

– Смотри, бабуля, смотри! – говорит Чарити.

Приятно видеть их такими взволнованными.

Это что-то очень важное, и оно происходит, хотя где именно происходит, трудно сказать. За окном, на парковке, в телевизоре, висящем высоко в углу, – наверное, даже в смартфонах Фелисити и Частити, – или, может, во всех этих местах одновременно. И это происходит прямо сейчас – или, может быть, вчера или завтра, без разницы.