Все, что мы помним

Но это по-любому происходит, я в этом достаточно уверена.

Моя дочь выходит из ванной посмотреть. Даже Господь Бог вроде как выходит вместе с ней, хотя, понятное дело, я не могу быть в этом окончательно уверена.

Мы все смотрим в телевизор. Или в окно. Фелисити и Частити смотрят в свои смартфоны.

То, что мы там видим, – это парковка. И машины, прибывающие на парковку. Полицейские машины. Заполненные полицейскими. Полицейскими, которые выглядят как полицейские, а также полицейскими, которые не похожи на полицию, но они все равно полиция. И большие стеклянные входные двери, которые раздвигаются, когда полицейские подходят к ним, как будто ничто не может их остановить – и неважно, похожи они на полицейских или нет. И есть еще другие, которые не полиция, но которые нацеливают на них свои камеры и эти, как их там… микроскопы. Микрофоны. На парковке столько народу, словно это не парковка, а парк во время народных гуляний – как будто сейчас Кубок Мельбурна или опять закончилась война. И вот полиция выходит обратно, неся в руках коробки, компьютеры, пианины и доски для игры в скрэббл, а также выкатывая тележки, доверху набитые другими коробками с бумагами, папками и скоросшивателями – и, могу только предположить, фрикадельками и грязным бельем для стирки.

– Кто-то по уши в дерьме, – говорит Фелисити.

– Кто-то в полной заднице, – говорит Чарити.

– Целостно и Всеобъемлюще, – говорю я им.

– Господи боже, что же мы наделали? – спрашивает моя дочь. Исторически, насколько я понимаю… то есть риторически.

Господь Бог, или кто он там еще на самом деле, ничего не говорит.

Все явно меняется. Ничего никогда не меняется, но потом вдруг меняется, причем очень быстро. И Личностно Ориентированно.

– Ты это сделала, мама! – говорит моя дочь. – Это ты сделала так, чтобы это произошло!

Она, конечно, хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой. Просто ничего не может с собой поделать.

– Перемены – это хорошо, – говорю я ей, уже на полпути к двери со своим ходунком. Я не собираюсь ничего пропустить. Давненько ни я, ни мой ходунок не передвигались так быстро.

– Жжешь, бабуля! – говорит Фелисити.

– Ты просто огонь, бабуля! – говорит Частити.

Можно подумать, что все это место и вправду охвачено огнем. Как будто сработали все эти пожарные взятчики… датчики, и все дружно и организованно бросились к выходу – или же недружно и бестолково мечутся по сторонам. В коридорах возбужденная суета, все пролетают мимо надписей «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ», все раздвижные двери раздвигаются сами собой, как будто им даже не нужен этот, как его. Девушка из Рагнарёка проносится мимо меня в одну сторону, девушка из Геттердаммерунга – в другую. Когда я миную столовую, даже те, кто сидит в инвалидных креслах, выстроившихся вдоль стены под картиной с улыбающимися акулами, вроде как возбуждены – или, по крайней мере, живы.

Я проношусь сквозь все это подобно пламени.

Ничто не может меня остановить.

Но тут меня что-то останавливает.

Это Сердитая Медсестра.

Она стоит передо мной в коридоре.

В руках у нее подушка.

Она улыбается.

Я почти добилась своего.

Я сделала так, чтобы все это произошло.

Этого оказалось недостаточно.

Теперь она убьет меня.

– Так вот вы где, лапочка, – говорит Сердитая Медсестра.

Она даже не пытается спрятать подушку.

– А я по вашу душу, – говорит она.

– Конечно же, по мою, – говорю я. – И вот она я.

Мы с Сердитой Медсестрой понимаем друг друга.

– Я не боюсь, – говорю я ей.

Это неправда. Все это сейчас происходит, и я боюсь не увидеть, как это произойдет.

Эта ее улыбка… Эта подушка…

– Я не боюсь, – повторяю я, и знаю, что она знает, что это неправда.

– Конечно же, не боитесь, лапочка, – говорит она.

Она очень хороша в своем деле.

– Вы уже не можете все это остановить, – го– ворю я ей.

Эта подушка…

– Остановить? – спрашивает она.

Эта улыбка…

– Вы уже не можете все это остановить, что бы вы со мной ни сделали. Я сменила пароль. Мой сын и даже моя дочь начали дудеть в трубы. И теперь все меняется. И что бы вы ни сделали, это уже не остановить.

– Остановить? – повторяет она. – Остановить?

И тут происходит наистраннейшая вещь.

Сердитая Медсестра смеется.

– О боже… – говорит она, все еще смеясь. – Да не хочу я ничего останавливать! Боже ты мой, нет! Это последнее, что я хотела бы сделать.

– Но, – говорю я ей, – эта подушка…

– Всегда есть кто-то, кому нужна подушка, – говорит Сердитая Медсестра.

– Ну да, как же… – говорю я. – Вы ведь хотите меня убить?

– Никого я не хочу убивать, лапочка, – говорит она. – И не называйте меня нудой.

Она все еще смеется.

– Но разве вы не рассержены?

– Конечно же рассержена, – говорит она. – Я ведь Сердитая Медсестра!

Она все еще смеется.

– Мой сын… – говорю я.

– Ваш сын – очень хороший мальчик, – говорит она. – Я бы не справилась без него.

– Не справились?

– Или без вас, лапочка, конечно же. Ничего из этого не произошло бы без вас.

– Ничего? Из этого? Без меня?