Все, что шевелится

Тогда Чучуна избрал новую тактику. Натренировался на одной ноге скакать быстрей лошади. Вооружился тупым копьём и принялся за Сотоном гоняться, до ветру спокойно не выйдешь. Только на кочке поудобней присядешь, как кольнёт в задницу! А в чистом поле и того круче. Разрядится лешак до газообразного состояния и, гонимый ветром, летит наперерез. Подлетая, сжимается в тугой ком и лупит с налёту куда ни попадя. Наставил ханурику синяков да шишек. По ветру идёшь – сзади налетает, против ветра – спереди, поперёк движешься – сбоку набрасывается. Дальше – больше. Раздобыло чудо лесное нож из плохого железа, тупого да ржавого. У всех, видишь ли, ножи бронзовые, а у него наособицу – железный. Тьфу ты! А нож есть нож, пусть и тупой. И тупым за милую душу прирезать можно. Пока надоеда юрту ночами резал, Сотон молчал, хотя упрёки Буус выслушивать надоело. Та с утра пораньше брала иглу и порезы зашивала, заплатки накладывала. Но когда Чучуна пару раз до ханыги добрался, пырнул ножом в ягодицу, ханыга понял, что дело – труба. Пора сматываться. Не то этот зануда может и прирезать. Вернуть руку-ногу недолго, всех усилий – пробку выбить. Но это уже поперёк характера: идти на поводу у глупого лешака. Чтобы он, бывший хан, иножить слушал, по её указке ходил? Не бывать тому!

Предпочёл он бегство беспечальному житью у вдовушки. Собрался однажды будто бы на охоту, сел на светлую верблюдицу и подался на закат. Тянуло его в родимый Юртаун, без него и жизнь была не мила. Сзади мчался, ломая ветви, одноногий злой Чучуна, трещал буреломом друг его сердечный – медведь, а верблюдица невозмутимо вышагивала среди спелой морошки. Отвешивала брезгливо губу и плевала на красоты осеннего пейзажа, верблядь.

Всё-таки бесстрашным человеком Сотон был. Второй раз уезжал от тёплого жилья неизвестно куда, и вторично – на зиму глядя. Другой бы не решился. А он ехал беззаботно, распевал хорошо запомнившуюся песню «Старик преподносит цветы»:

– Расцвели цветы везде. Хорошо в моей стране.

Он помнил, как из Юртауна они направлялись на восток, поэтому пустился в закатную сторону. Одного не учёл, что вместе с омогойцами кочевал ещё и на север. И теперь путешествовал по лесотундре, а не тайге. Одному удивлялся: откуда взялось столько болот и озёр? Но дичи было полно, рыбы в озёрах и речках тоже, а водоплавающих птиц столько, что хоть руками лови!

Лиственницы между тем порыжели, временами с севера налетал холодный ветер, и порой проблескивали снежинки. А потом как-то внезапно на тундру пала зима. Проснулся, а бескрайние просторы покрыты снегами. И солнце однажды закатилось да и пропало без следа. Вот к вечной ночи приспособиться было трудно. Всякие мысли одолевали. Может, не врал Чхоен из племен паковцев, когда рассказывал о злобных огненных собаках Пулькэ, которые спят и видят, как бы сожрать солнце? Вдруг на этот раз у них получилось разорвать светило и растащить куски? Сидят теперь в темноте, животами маются, и лучи у каждой сквозь пузо, как сквозь тучу, светятся.

Начались страшные холода. Долго на свете Сотон жил, почитай, всех сверстников под пик Сардыков сволокли, а он до сих пор в силе. И за длинную жизнь ни разу с такими морозами близко не сталкивался, представить себе не мог, чтобы плевок на лету замерзал. Сам он теперь трусил рядом с верной верблюдицей, меж горбов не сидел, боялся замёрзнуть. Его бороду, и усы, и ресницы, и брови покрывал слой куржака, намерзающего от дыхания. Иней таял, когда он разводил жаркий костёр в конце дневного (это под звёздами-то!) перехода, и бежал по щекам, но тут же смерзался ледяной маской, стоило отвернуться от огня. Счёт дням и ночам он давно потерял, потому что не знал, как их различать и отделять друг от друга. Верблюдица его шаталась от холода и недоедания. Снег всю землю покрыл, до корма не докопаешься. Редко-редко удавалось отыскать в лесу уголок какого-нибудь бугра, где сугроб ветром сдуло и скотина могла пощипать мороженой травы.