Все дальше и дальше!

Любоваться юным маэстро можно было сколько угодно, но возможности угадать или хотя бы спросить у него, в чем секрет его поразительного успеха, не было никакой, потому что он не прекращал лов ни на минуту. Было только ясно, что в этом месте пеламид более чем достаточно. Поэтому у нас, невезучих, от лютой зависти и ревности темнело в глазах, и, в конце концов, перепробовав все возможные способы лова, мы кое-что начали понимать. Когда удишь пеламиду на наживку, она бешено бросается на добычу с широко разинутой пастью — недаром рыболовы прозвали ее любовно «мясорубкой» и «гориллой». Но когда разбрасываешь вокруг лодки мелко нарубленную приваду, рыба не разевает рот во всю ширину. У меня все время клевало, но не зацепило ни разу. Я вытаскивал крючок и осматривал наживку — она бывала съедена или наполовину обглодана. Значит, рыба голодна и наживку берет, но в тот самый момент, когда крючок уже готов впиться ей в пасть, она срывается и уходит. Пеламида — рыба жадная, агрессивная, свирепая, но в то же время очень осторожная при первом прикосновении к добыче. С каждым разом все больше убеждаясь в верности своих догадок, я понял, что мои монтокские успехи в лове на наживку чересчур вскружили мне голову и что во всех неудачах сегодняшнего дня виноват я сам. Увы, на вчерашней удаче далеко не уедешь. Если все время придерживаться одного способа лова, пусть даже очень эффективного, и применять его вне зависимости от условий и места, может получиться так, что ослепленный былыми победами рыболов будет лепить ошибку за ошибкой, не понимая, что в его несчастьях повинны не капризы фортуны, а собственная слепота. И когда он видит, как другой добивается того, что у него самого не выходит, рыбаку хочется принизить, а то и вовсе проигнорировать успехи счастливца.

При лове с подкормкой пеламида клюет совсем не так, как на наживку, а робко, даже боязливо. Она касается корма пугливо, как застенчивая девица. Видя, как все время шевелится поплавок, ты, уже не в силах сдержаться, рвешь на себя удилище и сматываешь катушку, но обнаруживаешь на крючке только наполовину обглоданную наживку, на которой заметны мелкие, как бритвенные надрезы, следы зубов пеламиды. Только когда вытащишь крючок впустую раз сто, до тебя начинает доходить, что пеламида ведет себя при лове на приваду иным образом. Поумнев, я попробовал действовать по-новому, через короткие промежутки водил удилищем из стороны в сторону, чтобы рыбешка-наживка под водой как бы убегала от пеламиды. Я подержал удилище на месте, потом вдруг резко повел им в сторону, и тут же — рраз! — жадная «мясорубка» вцепилась в добычу по-настоящему. Я немедленно дернул удочку кверху, и крючок намертво вошел в зубастую пеламидью пасть. Рывок вправо. Рывок влево. Назад. Вперед. Восторг. Торжествующий смех. Радостное успокоение.

Открыв для себя этот тактический прием, я стал ловить рыбу без перебоя. Прямо не верилось, что до этого я целый день проторчал на воде без всякого результата. Меня уже не злили победные вопли с соседней лодки. Мне было хорошо. Я и сам начал издавать победные крики, ни в чем не желая отставать от соперников. Капитан катера, когда я стал кидать на дно его посудины пеламиду за пеламидой, выплюнул изо рта окурок дешевой сигары и, радостно гогоча, завопил во всю глотку так, чтобы его было слышно на других лодках: «О-го-го! Вот дерьмо! Вот зараза!» — и тому подобное, хотя, видит бог, в моих достижениях не было ни малейшей его заслуги. Хриплым, пропитым басом капитан выкрикивал разные соленые слова и выражения, которые я мысленно тут же переводил на японский язык и, будучи представителем нации, в обиходе которой крепкие ругательства отсутствуют, застенчиво краснел. Видимо, в моем языковом образовании есть значительный пробел. Я всегда забываю, что непристойности являются просто вводными выражениями, не несущими смысловой нагрузки, и их надо пропускать мимо ушей. Я же начинаю переводить их дословно, и мне на миг делается непонятно, какое отношение имеет мой успешный лов пеламиды к экскрементам, женщинам легкого поведения и так далее. (А вдруг имеет?!)

Значит, так. Большая часть дня у меня ушла на то, чтобы понять тактику лова, а вскоре после этого уже и стемнело. Могу без ложной скромности сказать, что сегодня я был на высоте. Во всем теле чувствовалась блаженная опустошенность и умиротворенность. Я чувствовал себя аккумуляторной батареей, до отказа насытившейся электричеством. Ровный, уверенный гул мотора, тянувшего катер вверх по течению Гудзона, звучал для меня биением моего собственного сердца. Вот они — мощные сияющие громады Манхэттена. Затем пустыри Южного Бронкса, похожие на выжженное пепелище. Остановившиеся стрелы и колеса аттракционов Кони-Айленда. Бесчисленные висячие мосты, могучие и в то же время такие хрупкие и воздушные. Возвращаясь в сей современный Вавилон, вечно погруженный в сиюминутные заботы, я, впервые забыв о грязи и мерзости этого города, испытывал ощущение покоя.