Все девочки взрослеют

Вечеринка была не такой роскошной, как у Тайлера, и не такой громкой, как у Тамсин и Тодда, но все мои друзья веселились. На десерт был шоколадный фонтан, его выключили после того, как Макс попытался в него запрыгнуть. Не обошлось и без небольшого скандала. Мать вывела тетю Элль в вестибюль и шепотом обругала за грязные танцы с Джеком Кореи. («Парню тринадцать лет, Элль!» — возмущалась она. Тетя Элль ухмыльнулась и заявила: «Что ж, сегодня он стал мужчиной».)

Я танцевала с Тоддом. Танцевала с Брюсом. Держала Макса под мышки, поставив его маленькие черные туфли на свои серебряные босоножки. Даже немножко покружила с Карой. Вскоре та фыркнула и вернулась за столик. Когда Дункан Бродки похлопал меня по плечу и спросил: «Не хочешь потанцевать?», я улыбнулась и взяла его за руку. Мое сердце запело.

После разрезания торта, зажигания свечей и речей, когда музыка начала затихать, я ушла в сад с лекарственными травами, села на скамейку и вспомнила отца. Мы с ним бродили по огромному сердцу в Институте Франклина и разглядывали скелеты динозавров в Академии естественных наук. Ездили на велосипедах по тропе вдоль реки от Манаюнк до Вэлли-Фордж, где нас ждала мать с корзинкой для пикника. Покупали на рынке черничные блинчики, бекон и все, что казалось интересным, например ногу ягненка или цесарку, затем несли домой и пытались приготовить на ужин.

Скамейка заскрипела — рядом опустилась мама.

— Все нормально?

Я кивнула. Я хотела объяснить, что скучаю по папе, но это и так было ясно как божий день.

— Мой... твой, гм, отец. Он ведь не остался на службу? — уточнила я.

Мама вздохнула.

— По-моему, нет. По крайней мере, я его не видела.

Я вытащила из сумочки серебряный доллар и протянула ей. Мать покрутила монету в руках.

— Отец бросал их в бассейн, а мы за ними ныряли, — сообщила она.

— Знаю. Прочитала в твоей книге.

Мать вздохнула и кивнула.

— Приятно, что он хотя бы появился, — заметила я.

Мать промолчала.

— Может, он не такой уж плохой?

— Не бывает законченных негодяев, как и святых. — Мать вздохнула и вытерла глаза. — Хорошо, что он пришел.

— Хорошо, — согласилась я и уткнулась носом в мамино плечо.

Вернувшись домой, я повесила свое прекрасное платье в шкаф, зная, что больше никогда его не надену. Может, отдам Каре. Хотя, наверное, мода изменится за ближайшие три года. К тому же у Кары свои представления о прекрасном.

Из сумочки я достала серебряный доллар, из книжного шкафа — шкатулку для украшений, которую мне подарила Макси на восемь лет. Пластмассовая балерина кружилась под «Beautiful Dreamer». В шкатулке почти ничего не было. Вот серебряный браслет, подаренный отцом на последний день рождения, две банкноты по двадцать долларов за работу няней, снимок Дункана Бродки. Я стащила его из стопки неудачных фотографий, оставшихся от подготовки ежегодника «Лучше, чем ничего», — подумала я. Серебряный доллар и «Я горжусь тобой». Мать, которая меня любит, иногда даже слишком. Отец, который любил меня. У многих детей нет и этого.

Я порылась в шкатулке и нашла то, что искала: свою старую серебряную погремушку с гравировкой « ДЖОЙ». «Пригодится для братика», — решила я. Сунув игрушку в карман, я отправилась на поиски полировочной пасты.

41

Дни складывались в недели, недели превращались в месяцы, осень сменилась зимой. Я поняла о горе кое-что важное. Можно хотеть исчезнуть, мечтать о забвении, вечном сне, бегстве в придуманную реальность или о прогулке с полными карманами камней до реки, темная вода которой сомкнется над головой. Но если у тебя есть дети, паутина мира держит крепко и не дает упасть, как бы страстно ты не желал падения.

Френчи поскреблась в дверь. Я выпустила ее на улицу и впустила, когда она заскулила. Туфли стали малы Джой, и я сводила ее в магазин за новой парой, а также зимними ботинками и новой зимней курткой. Когда она выпьет все молоко, я пойду и куплю новое... и если кто-то заметит под моим длинным пальто голубой мужской халат, то промолчит. Я готовила ужины, загружала посудомоечную машину, разгружала ее, снова готовила и снова загружала машину. Падали листья — я сметала их с тротуара. Шел снег — я убирала его лопатой и посыпала солью крыльцо. Я старалась не плакать, доставая лопату из кладовки, и не вспоминать, как мы с Питером пререкались из-за очередности.

Декабрь оказался настоящим кошмаром. Я всего избегала: магазинов с мишурой, гирляндами и рождественскими песнями; счастливых пар, державшихся за руки перед витринами ювелирных магазинов на Сансом-стрит; семей в торговом центре. В конце концов мне пришлось отправиться за пластиковыми контейнерами и бумажными полотенцами, губками для мытья посуды и влажными салфетками. Я благоразумно обошла магазин по периметру, обогнула отдел видео и музыки, где мы часто бывали с Питером, но застыла при виде хлебопечки.

И застонала вслух.

— Надо купить хлебопечку, — предложил как-то Питер. — Свежий хлеб изумительно пахнет.

— Да, но он просто резиновый, — ответила я.

— Ничего, поджарим в тостере, — настаивал он.