Все дни прощания

— Нет, Рита, все это не для меня. Все это прекрасно: и кино, и книжки, и знаменитое озеро, — но это не для меня. Извини, если можешь.

Она поправила волосы и, подняв голову, произнесла:

— Ты приезжай к нам. Мы тебя будем ждать.

— Спасибо, — сказал я и пожал ей руку. И чтобы уж совсем хорошо расстаться, добавил: — А ты, оказывается, не просто одноклассница, Лапина. Теперь я буду знать, что на тебя можно положиться… И вообще ты хорошая…

Лапина молчала — ей не нравилось мое суесловие, Я по-клоунски надул щеки и хрюкнул, чтобы она улыбнулась. И пошел на станцию. Хотелось обернуться — что она там делает, смотрит в мою сторону или направилась обратно? Но я боялся, что, увидев ее, вернусь к ней, брошусь к ней, потому что она сейчас была самым добрым моим человеком. Но я удержался. Я подумал: «Пусть идет, ей будет хорошо и без меня. Красивые люди красиво живут, маму и папу они берегут».

Я посмотрел на себя как бы со стороны и увидел свое лицо — разбитое, распухшее, с голубыми разводами под глазами. И глаза Веры, сузившиеся, готовые заплакать. Ее лицо морщилось от боли, и она тихо спрашивала:

«Кто тебя, сынок?.. За что?»

«Это пройдет, мама. Зато я тебя увидел».

«Нет, сынок, это быстро не проходит. Это остается на всю жизнь… А как твои дела с учебой? Ты поступил в техникум?»

«Я, мама, на следующий год. В этом году большой конкурс. Я не боец для конкурсов, у меня всегда второго дыхания не хватало…»

Сегодня к Вере было нельзя. Таким лицом только всех напугаешь. Скажут: «Ну и сынок у нее! Бандит Да и только».

И все-таки я ехал в Песочный. Сидел в вагоне и, почти не отрываясь, смотрел в окно. Там кусты и деревья сменялись домами, потом шли ровные, зеленовато-желтые поля, потом снова деревья и снова дома. В этом крохотном уголке ленинградской земли, в котором бежала моя электричка, было равнинное однообразие; тут ничто не могло явиться неожиданно, поразить или даже удивить, — земля как земля: под солнцем — радостная, светлая, под дождем и в тумане — печальная, сумрачная. И чаще всего — печальная, сумрачная. Только я хорошо знал, что на различном удалении от моего дома, от моего города чудесными видениями раскинулись меньшие братья Ленинграда — Пушкин и Павловск, Гатчина и Ломоносов, Петродворец и Кронштадт… Я бывал в них много раз с папой, с Верой, с одноклассниками и учителями и уже давно понимал, что, не будь у Ленинграда таких пригородов, он и сам многое потерял бы из своей красоты… Но ничто меня так не поражало, как вид на крепость Орешек, само место, в котором она расположена, когда мы целым классом приплыли к ней на теплоходе по Неве. Мы подумали, что вплываем в сказку — высокие мощные стены, круглые башни с остроконечными крышами над ними, черные провалы бойниц… Грета стояла рядом со мной на палубе и, закусив губу, напряженно вглядывалась в остров-крепость. О чем она думала? Может быть, так же, как я, хотела, чтобы теплоход причалил к узкой бетонной пристани и можно было сойти на берег? Но этого не случилось. Теплоход лишь поприветствовал продолжительным сигналом запечатленный лик истории — Шлиссельбургскую крепость — и устремился в открытую Ладогу, к острову Валааму. Грета, недовольная произволом капитана, вздохнула и сдержанно произнесла: «Здесь много раз бывал Петр Первый». И ушла в каюту. А я остался. Я помню, что при виде крепости, ладожской бурной воды, высоких волн и темно-синего неба над ними я особенно живо представил себе Петра Первого, русских воинов, всю свою великую Родину — Россию, историю которой я так плохо знал. Но я думал, что когда-нибудь обязательно доберусь до книг о том, как жили мои предки, чем занимались, с кем дружили, а кого ненавидели и частенько побивали.

Конечно, когда думаешь об истории, становишься значительнее и сильнее, и мысли твои кажутся глубже, и хочется жить справедливо и мужественно, чтобы, как говорила Вера, «не было стыдно перед людьми». Но это в мыслях. А наяву — черти тебя несут! Наяву — все наоборот, как вчера!.. Дурной случай, как дурной сон, и вот результат — дурное настроение. Не хочется ни с кем видеться, разговаривать — стыдно кому-нибудь показаться на глаза. И уж, разумеется, не хочется думать не только о жизни Родины, но даже о собственной жизни, которой ты постоянно недоволен… Может, в каскадеры податься, чтобы хоть что-то менять в себе?..

Вместе со мной ехало много народу, и все они уже успели разглядеть мое лицо. Они сочувствовали мне. Это, наверно, хорошо, когда тебе сочувствуют простые незнакомые люди, но теперь мне их сочувствие мешало. Их взгляды будто к чему-то обязывали. Будто бы я должен встать и куда-то идти, что-то делать или подходить к каждому и говорить: «Спасибо за ваше сочувствие».

А можно ничего не делать, ничего не говорить — смотреть в размытую синеву августовского неба, следить, как медленно, будто покачиваясь, уходит и поворачивается за окном далекий горизонт, и со страхом думать, что ты не увидишь Веру и сегодня.

Глава восьмая