Все дни прощания

— Думаешь, «Атоммаши» и БАМы все, кто захотят, строят? Ни фига, туда тоже попасть надо. Как в институт… Как что толковое, так свои находятся. И не пробиться к ним, не проскочить. «Нельзя!» — и баста! А почему нельзя, если мне говорили, что тот же БАМ зэки строили? Даже зэки! А меня не взяли. Надо, мол, по комсомольской путевке, а так мы не берем. Да еще без профессии… Как будто рождаются с профессией. Я считаю, неверно это. Каждый должен делать то, что ему хочется. Я же не прошу назначить меня министром, верно? Вот и все…

Совсем непохожим на Лешу был Студент. Он часто рассказывал забавные анекдоты, хвастал силой. Но был обидчив и подозрителен. Особенно обижался, когда подшучивали над ним, намекая на его работу. Он старался показать, что не очень дорожит своей работой. Бывало, прогуливал, уезжал с нами на пляж. Но в такие дни особенно не веселился, видно, думал о мясокомбинате, о том, что там работают без него.

Я без охоты с ним разговаривал, почти к нему не обращался. Больше всего мне не нравился его эгоизм. Я замечал: если на тарелке четыре бутерброда, а нас трое, он обязательно свой бутерброд съест быстрее всех и возьмет последний. Или, если на столе три яблока, он обязательно выберет самое большое. И не от жадности это в нем, даже не от глупости, а скорее от понимания себя как самого достойного, которому по праву принадлежит все самое лучшее.

Как-то Студент рассказал, что раньше на комбинате был прописан бык по прозвищу Предатель. Чтобы животные не страшились идти наверх, где их ждал электрический ток, этот бык спускался к ним, а затем шел первый — дескать, не бойтесь, я же не боюсь! Все устремлялись за ним, а он отводил их и спускался за новой партией.

Студент рассказывал это весело, ничуть не осуждая быка за его подлую роль. После этого я окончательно возненавидел Студента и стал побаиваться его. Казалось, он чем-то похож на быка Предателя.

Особенно неприятно отзывался он о своих родителях, тоже работавших на мясокомбинате. «Они туда закусывать ходят», — говорил он, давая понять, что его отец, а также и мать — беспробудные пьяницы. Насчет матери он, наверное, ошибался, я ни разу не видел ее пьяной. Просто была она очень толстая женщина, с толстыми ногами и толстым лицом, неповоротливая и шепелявая (у нас во дворе ее звали Слонихой). Но отец его, в прошлом радист на судах загранплаваний, типичный алкаш; бывало, среди ночи выплывет на балкон и начинает «обращение к народу»: «Вы спите, граждане? И правильно, и спите! А я создаю такую адскую машину, которая вас навсегда освободит от страданий!..» Никакой «адской» машины он не создавал — просто пьяный бред тихого ума. Но всем становилось ясно, что этот создатель уже вряд ли выберется из бутылки. Все жалели его, а он пил и падал, пил и падал…

Студент стыдился своих родителей, буйно критиковал их, не стараясь хоть как-то воздействовать на них, и во мне это вызывало протест.

Студент и Леша были по-своему любопытными ребятами, но они не могли сравниться со Спартаком. Таких, как он, мне еще не приходилось встречать. Он учился на филолога и знал все, что можно знать о мире. А как он рассказывал! В первый же вечер он рассказал о жизни Наполеона. И мы, раскрыв рты, слушали, боясь пропустить хотя бы слово. Когда он закончил, я чувствовал себя немножко Спартаком и даже чуть-чуть Наполеоном.

На следующий день была жизнь Льва Николаевича Толстого. Потом Лермонтов, Пушкин… И всякий раз я был немного Спартаком и немного — великим человеком.

— Это какую ж надо иметь голову, чтобы столько знать?! — однажды восхитился Леша.

— Нормальную, — ответил он. — И читать книги.

Знал ли он больше, чем знала моя Вера — учительница, или мой отец — ученый? Наверное, нет. Но его знания здорово отличались от их знаний: он знал то, что надо! Он тщательно отбирал самое интересное, самое привлекательное, что подходило каждому из нас по всем статьям. Он не просто сообщал нам сведения об интересных событиях, он окрашивал их в мужественно-веселые тона, так что казалось, будто все, о чем он рассказывал, происходило с ним самим, а также со мной, с моими знакомыми и друзьями. Без сомнения, он был талантливый учитель и талантливый актер — таких любят и дети, и все остальные!

Я был готов ради него на все. Случись, нужно было бы встать под нож хулигана, замахнувшегося на Спартака, я бы встал.

Даже о Вере и об отце я стал вспоминать реже. А думая о Грете, я думал о том, что вряд ли она ходила бы привязанная к Мишке, если бы я вдруг стал таким, как Спартак!..

Наверное, он заметил, что я ловлю каждое его слово, потому что однажды сказал: «Ты молодчина, Митя, у тебя хороший вкус. Ради таких, как ты, стоит жить на свете». — «Нет, нет, дело не во мне, — кричала моя душа. — Дело в тебе, Спартак!.. Это ради тебя стоит жить!..»