Все дни прощания

Стало холодно. Я вернулся в вокзал. В зале ожидания сидели пассажиры. Некоторые читали газеты, другие, положив головы друг другу на плечи, спали. Все они в этот момент были такими же, как я, бездомными, и мне стало жаль их. Я даже подумал, что все в мире несчастные люди собираются на вокзалах. Глупо, конечно, жалеть всех и каждого, но тут ничего не попишешь — иногда на меня нападала ненормальная жалость: хотелось пожалеть дерево под дождем, одинокое облако на небе, всех людей-ленинградцев; казалось, что все вокруг — это тоже я, продолжение меня, и я начинал понимать их так же, как понимал себя. Правда, это быстро проходило, но оставалось такое чувство, будто я погладил по головам и немного утешил плачущих маленьких детей… Чем вызывалась моя жалость, не знаю. Однажды спросил у Степки, находят ли на него такие жалости, но он не понял и нахально ответил: «Жалость без причины — признак дурачины». Такие дела. Еще он сказал, что с возрастом у меня это пройдет. А мне не надо, чтобы проходило. Я бы хотел всегда жалеть Веру, Степку, Валечку, Нину, квартирантку Лену, даже отца и даже белокурую… А когда вспомнил Риту Лапину, то не только пожалел ее, но даже чуть не расплакался, вдруг поняв, какой она настоящий друг. А я тогда не нашел для нее ни одного доброго слова. Даже грубил ей, старался не замечать ее… И теперь, подумав об этом, я вдруг пожалел не только Риту, но и самого себя, оттого что я такой бестолковый, пустой человек.

Я сел на деревянную скамейку и прислонился к спинке. Голова опускалась ниже и ниже. Я не мог этому противиться, не мог удержать ее — такой она была тяжелой. В памяти всплывали какие-то не очень выразительные картинки из моей жизни: то школа, то пионерлагерь, то приемная комиссия в училище, пока я не очутился в Гостином дворе, в отделе, где продавались велосипеды и мотоциклы. И рядом со мной — папа. Я держу его за руку, тащу к черному велосипеду… «Идем, — шепчу я. — Идем же… Ну, миленький, ты обещал, помнишь? Вот же он, перед нами! Видишь, какая очередь? Сейчас все разберут, и нам не достанется», — тащу я, а он смотрит в другую сторону и говорит какие-то слова или даже не слова, а стихи, очень тихие, грустные, даже плакать хочется: «У жонглера случилась беда: заболела жонглерова мама…» Мне хочется остановить папу, заставить его прекратить читать эти слова, но он не слушает меня, а все читает: «У жонглера случилась беда…» Кладет мне руку на плечо, смотрит в глаза и говорит: «Мальчик?.. А, мальчик?..»

«Почему он называет меня «мальчик»? Он же мой папа. Он же знает, что меня зовут Димой».

— Мальчик, проснись, — отчетливо услышал я и открыл глаза.

Передо мной стоял милиционер. Пассажиры в зале смотрели на нас.

— Почему ты здесь? — спросил милиционер. — Ты знаешь, который час?

— Я жду маму. Она должна приехать из Песочного.

— Она уже не приедет. Уже не ходят поезда. Иди домой. И чтобы я тебя в такое время здесь больше не видел. Жди дома свою маму.

Я вышел из вокзала. Накрапывал дождь. Сизое небо опустилось почти до земли. В Неве отражались огни. Вода черная как смола — ступи и завязнешь.

На меня опять наползал страх. Кажется, только отпустило, только выбрался из неприятностей, которые, как стая хищников, окружили меня, а тут начинай сначала. «Когда конец?! — кричала моя душа. — И что из этого может выйти, какая жизнь? Почему раньше за меня отвечали все, а теперь никто? Почему на каком-нибудь спасательном пульте не мигает тревожным светом лампа, что мне, Батракову, плохо?!»

И тут же я сам себе сказал: «В тебе она и мигает, чего еще?..»

По Литейному мосту я перешел на другую сторону Невы. Здесь что-то строили. Какие-то заборы, трубы, а за ними — доски, камни, машины. Я перелез через забор и увидел трактор: спереди у него бульдозер, а сзади — ковш экскаватора. Походил вокруг, потрогал дверку — она скрипнула и свободно открылась. Там был руль, рычаги и широкое черное сиденье.

Это удача! Я влез и закрыл дверь. Стало тихо и тепло. Только по крыше кабины постукивали мелкие частые капли, будто бесконечно пороли какую-то материю. Да по набережной, проскакивая друг за другом, шуршали мокрыми шинами тяжелые автобусы и юркие легковушки.

Постепенно шум города затихал, успокаивался, и в моем тракторе наступила полная тишина. И тут я услыхал ровный, словно бы похрустывающий звон, и понял — разводят мосты. Повернув голову, увидел, как черная стальная громада моста словно бы раздвоилась и одна ее часть, вся в пронзительно-красных точках-фонарях, медленно, степенно поползла вверх — выше, выше, будто фантастических размеров существо величиной с целый город приподнимало над темной водой огромную, освещенную прожекторами ладонь.

Перестало звенеть. Подъемная часть моста застыла в неподвижности, нацелившись дальним, черным краем в низкое, затянутое сплошными тучами небо. От этого вида мне сделалось жарко — впервые я наблюдал поднятый мост из кабины трактора, к тому же в полном одиночестве.