Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса

Стриндберг(не обращая внимания). Таков текст! Текст надо уважать! В пьесе написано, что женщины ведут борьбу за одного и того же мужчину. Который отсутствует и тем не менее находится в центре происходящего. Обе любят отсутствующего и сражаются за него. Таков текст!

Сири. Да, милый. Мы любим его. Страстно. Можно я время от времени буду целовать его портрет? Это было бы?..

Стриндберг. Страница 8, сверху. «Поэтому...».

Сири. Итак, Мари. Итак, мы снова репетируем.

Стриндберг. «Поэтому»! Да начинай же, черт возьми!

Сири(Мари устало привалилась к гигантской спинке кровати, Сири осторожно пристраивается рядом. И начинает спокойно, чуть ли не смиренно, с интонацией, идущей абсолютно вразрез содержанию, читать: голос теплый, интимный, словно ласкающий). «Поэтому я должна была вышивать тюльпаны, которые я ненавижу — ведь их любила ты, поэтому (берет руку Мари в свою и начинает ласково поглаживать) поэтому лето мы должны были проводить на Мэларен — ты же не выносила моря; поэтому моего малыша назвали Эскилем — ведь так звали твоего отца; поэтому мне приходилось носить твои любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть твои любимые блюда, пить твои любимые напитки — шоколад, например; поэтому — о Господи — до чего мерзко (с большой теплотой и нежностью, чуть улыбаясь) как подумаю, до того мерзко становится, до того мерзко...»

Стриндберг(нерешительно-просительным тоном). Сири, ты же читаешь абсолютно неправильно, ты взяла неверный тон. Сири, монолог должен дышать ненавистью! Ненавистью! Ты должна играть с ненавистью!

Сири(словно и не слышала). «Все, все переходило от тебя ко мне. Даже твои страсти. Твоя душа вгрызалась в мою, как червь в яблоко, пожирая кусок за куском, пока от нее не осталась пустая оболочка и горстка черной мучицы». (Все больше изнемогая, ласкает Мари.) «Я пыталась убежать от тебя, но не сумела; ты, словно змея, заворожила меня своими черными глазами — я расправляла крылья, но они лишь камнем тянули меня вниз; я барахталась в воде со связанными ногами, и чем энергичнее работала руками, тем глубже уходила под воду, погружалась все глубже, пока не достигла дна, где ты, точно гигантский краб, изготовилась схватить меня своими клешнями — так я теперь там и лежу. (С невыразимым покоем и нежностью.) Ох, как же я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Стриндберг(уронив пьесу на пол, тихо раскачивается посередине сцены, потом детским, тонким голосом произносит). Сири. Это не так надо играть... я же не то хотел... Сири...

Сири(выпустила из рук тетрадку с ролью, и, судорожно, крепко обняв Мари, ласкает ее. Объятия становятся все более страстными. Внезапно Сири начинает плакать. Она рыдает все отчаяннее, безнадежнее. Прижимается головой к груди Мари, гладит ее, судорожно, но счастливо всхлипывая). О, Мари, Мари. Я была так одинока.

Давид(с закрытыми глазами держит в объятиях Сири, словно ребенка, укачивает ее, успокаивает). Сири, малышка. Милая моя Сири. Поплачь. Все уже позади.

Стриндберг мелкими, дробными шажками подходит к стулу и садится. Землистое, опустошенное лицо подергивается, пустой взгляд обращен в зал, он молчит. Кровать, на которой сидят женщины, в полумраке, они едва видны, слышны лишь все более редкие всхлипывания Сири. Стриндберг молчит. Музыка, очень тихая.

Давид(высвобождается из объятий, пересекает сцену, подходит к Стриндбергу. Берет стул и садится рядом, почти вплотную. Говорит очень спокойно и очень дружелюбно). Господин Стриндберг.