Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса

Стриндберг(не отвечает, еле заметно раскачиваясь — взад и вперед, из плотно сжатых губ вырывается едва слышный стон или монотонная мелодия): М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг.

Стриндберг. М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг, вы написали весьма неоднозначную пьесу.

Стриндберг(внезапно замолкает и, выждав немного, произносит едва слышно). Я знаю.

Давид. Иногда она кажется... лживой. А иногда... поразительно правдивой, помимо своей воли. Правда пробивается из щелей. Тех, которые вам не удалось заткнуть.

Стриндберг. Я знаю.

Давид. Да. Знаете, конечно.

Стриндберг. Я ведь — после той ночи — понял, что все кончено. А потом мне захотелось написать пьесу... о том, что произойдет, когда вы встретитесь вновь.

Давид. После операции, произведенной топором мясника.

Стриндберг. Да.

Давид. И вы написали пьесу о двух женщинах, которые любят одного и того же отсутствующего мужчину и...

Стриндберг. Вот именно...

Давид. Хотя понимали...

Стриндберг. Я знал, что все кончено. И все-таки написал так, как бы мне хотелось, чтобы было на самом деле.

Давид. Как бы вам хотелось?

Стриндберг. Иногда надо писать так, как тебе хочется, чтобы было на самом деле. Почем знать. А вдруг поможет.

Давид внимательно смотрит на него, ничего не отвечая.

Стриндберг(почти с детским изумлением). Я чувствую себя совершенно пустым. Абсолютно невесомым. Словно бы от меня осталась тонкая скорлупка. Пустая.

Давид. Господин Стриндберг, то, что вы писали о браке, мне всегда представлялось очень правдивым. И вы сами казались мне самым правдивым человеком изо всех, кого я знаю. А вы, оказывается, беспрестанно лгали... трудно поверить...

Стриндберг. Если бросить двух крыс в яму, фрёкен Давид, они начинают кричать. И превращаются в каннибалов. Так-то вот. Я кричу. Вытащите же меня из ямы, фрёкен Давид.

Давид. Да. Я понимаю.

Стриндберг. Нет, не понимаете. Ведь яму-то я тоже любил.

Давид не отвечает.

Стриндберг. У нас с Сири все было так, как, наверное, бывает у большинства. Мы считали, будто безраздельно владеем друг другом, и всю жизнь только и делали, что ставили друг другу палки в колеса. Обладай мы большей душевной щедростью, может, все бы сложилось по-иному.

Давид(кивает, колеблется, осторожно говорит). Вы, наверное, догадываетесь, что мы с Сири... собираемся жить вместе.

Стриндберг(после долгого молчания). Догадываюсь.

Давид. Можно мне сделать еще одно признание?

Стриндберг. Да?

Давид. Вы мне не совсем противны.

Стриндберг. Благодарю. (Какое-то время молчит.) Спасибо, вы мне тоже. (Говорит совсем просто и очень приветливо.) Я полагаю, вы догадываетесь, что в дальнейшем я буду вынужден бороться против вас.

Давид. Само собой.

Стриндберг(столь же дружелюбно). Что я, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами, буду обязан преследовать вас, как своего врага. Обязан... преследовать, клеветать, бороться. Понимаете, я вынужден.

Давид. Понимаю. И принимаю.

Стриндберг(извиняющимся тоном). Это неизбежно.

Давид. Я знаю. Таковы ведь условия нашей жизни.

Фотограф(тихо, незаметно войдя в дверь, внезапно появляется на сцене с аппаратурой под мышкой — штатив, фотоаппарат, покрывало, ящик: осматривается, говорит без удивления). Я туда пришел?

Сири(лежавшая, свернувшись калачиком, на кровати в глубине сцены, встает; сохраняя полное самообладание, поправляет волосы, разглаживает помявшееся платье, застегивает расстегнувшуюся на груди пуговицу). Туда. Можете приступать.