Все дороги ведут в Рим

А тут меня никто не обидит. Накормлена, деньги есть. И Постум, когда не чудит, бывает такой милашка. Кстати, можешь взять потом на кухне жратвы да отнести девчонке в карцер. Карцер – это комнатка, на двери нарисована змея. Гета не зли. Он хоть старый и мудрый, но только сильный, как Орк, задушить может. Одного соглядатая Бенитова задушил, нам потом пришлось придумывать, как от тела избавляться, не скармливать же его Гету в конце концов. И не вздумай помочь девчонке бежать. Она неведомо что сейчас натворить может, попадёт к исполнителям, а Макриновы скоты пустят её по рукам, будут трахать и в рот, и в зад, и во все места, в какие только можно. С моей младшей сестрёнкой так было. А ведь Истра ничего такого не сделала. Загребли её за то, что она одному этому паразиту в чёрном по морде дала, когда он к ней приставать начал. Пока мамашка мне сообщила, пока я до Постума добежала, пока мы до карцера домчались да её отыскали, девку из камеры на руках неживую почти вынесли. В Эсквилинке её откачали, да что толку – она умом тронулась, так до сих пор и сидит в третьем корпусе. Так что нашей красавице можешь эту историю рассказать, чтобы в другой раз тыковкой думала, прежде чем мысли свои умные в записной книжке писюкать.

У Хлои было румяное свежее личико, в белокурые волосы вплетены красные ленточки. Туника из дорогого шелка. Блеск шелка подчёркивает высокую грудь и округлость бёдер. Простодушна, но не вульгарна, нет, не вульгарна.

– Ты хорошая, Хло, – сказал он и попытался улыбнуться. Но не очень-то у него это получилось.

– Да я знаю, что хорошая, – согласилась она. – И ты хороший. В тебя влюбиться можно до беспамятства – это точно. – Кажется, её признание немного смутило Философа. – А где тебя так покалечили? Ты бывший легионер, да?

– Нет, я не солдат. Хотя всю жизнь сражаюсь. В молодости гладиатором был. Потом воевал. И всегда проигрывал. Вновь оказался на арене. И проиграл.

– А это ерунда. Главное – жив. Тот, кто всегда проигрывает, в конце выиграет – это закон. Точно знаю.

– Закон Хлои? – уточнил Философ. Б этот раз улыбнулся по-настоящему. И лицо у него сразу переменилось – сделалось молодым и обаятельным. Чуточку мальчишеским даже. Сколько же ему лет? Есть ли пятьдесят? Ну, полтинник, допустим, есть. Но мускулы у него на груди и руках такие, какие у мужчин и в тридцать не часто встречаются. Седые волосы, правда, его старят. Зато глаза ясные, как у молодого. И черты лица тонкие. Чем-то он похож на… тут только Хлоя сообразила, что Философ внешне походит на императора. Вот забавно. Может, они в дальнем родстве? Впрочем, такое и неудивительно, если он из патрициев, – в римской элите все друг другу родственники. Родственники и враги.

– Ага. Только мой закон почему-то ещё не все знают.

Его губы расползались в улыбке, и он ничего не мог с этим поделать. Он не чувствовал себя стариком. Молодость Хлои его влекла. Молодость – она ценна сама по себе. Возможностью принадлежать к таинственному племени молодых даётся лишь раз. Когда ты молод, ты смеёшься без причины. Когда молод, влюбляешься каждый день. В двадцать ты уверен, что знаешь все истины на свете и можешь то, чего не может никто. Но ему пятьдесят. Нелепо. И все же. Неужто влюбился? Но ведь Летиция немногим старше Хлои. То есть старше, конечно, но, главное, лёгкости жизни уже нет. Пренебрежения жизнью, иллюзии всезнания – нет. Максимализма суждений, преувеличения чувств – нет. Теперь, в пятьдесят, ему захотелось бесшабашности и хмеля двадцатилетнего.

Гладиатор должен быть молодым. Старый гладиатор – это извращение.

А юность Хлои, её смех, её шутки, её гладкая кожа – все это пропуск в мир молодости. Пусть на несколько часов. Но что в этом мире длится дольше?

Философ взял с серебряного подноса чашу с соком.

– Значит, я выиграю? – Он ей поверил. Будто она была авгуром и пророчила ему счастливую долю, власть, любовь и кучу сестерциев в придачу. А он верил.

– Непременно. Сразу видно, что ты отличный парень. Постум знаешь как дерётся – ну просто зверь. И врукопашную, и на мечах. Крот его одолеть не может. А ты – бах и заехал ему! – Хло прыснула. – Недаром он в ярость пришёл. Туллия сказала, что ночью он даже плакал. И потом, потом… – Она замолчала на полуслове, вспомнила: о том говорить запрещено.

Философ враз помрачнел, отставил чашу.

– Пойду-ка я нашу пленницу проведаю. Она, верно, извелась вся. Постум к ней… хм… не подъезжал больше?

– Ага, как же! Туллия так ему и позволит подъехать – она не только щеки, она ему глаза выцарапает.

– Туллия? – переспросил Философ. – А ты?

– А что я? Мне-то какое дело! – Она запнулась, поняла, что сболтнула лишнее и заторопилась уходить.

Однако ушла недалеко – осталась сторожить в галерее, чтобы никто не увидел нового гостя императора. А может, просто хотела лишний раз посмотреть ему вслед. Как он идёт, хромая. Эта хромота нравилась ей куда больше твёрдой походки преторианца или вкрадчивого шага исполнителя.

VII