Все еще здесь

Мицва номер сорок два развивает пятую заповедь, объясняя, как именно следует почитать отца своего и мать свою. Нельзя стоять или сидеть на месте своего отца (значит, не разваливаться в его любимом кресле перед телевизором, где он смотрит «Шедевры мировой сцены» Алистера Кука, «Восхождение человека» Джейкоба Броновски и — иногда, когда думает, что нас нет поблизости, — комедии братьев Маркс). Нельзя противоречить отцу или высказывать свое суждение о его словах. Думаете, это все? Обращаться к отцу надо не «папа», а «отец мой и повелитель» — совсем как в том итальянском фильме, «padmpadwne». Но с другой стороны, если видишь, что отец готов запятнать свою честь необдуманным поступком, можешь ругаться с ним до посинения! Вот эту часть мицвы я трактовал широко и выполнял охотно, начиная с подросткового возраста, чаще всего — по поводу войны во Вьетнаме. (О том, что частенько курю марихуану, раз или два пробовал ЛСД, а все свои рефераты имею обыкновение писать в последний день, я, конечно, отцу не рассказывал — зачем его зря расстраивать?)

Думая об отце, я вижу в нем в первую очередь ученого. Вспоминается его серьезность, благоговейное отношение к работе, сдержанная радость, когда выходила из печати очередная его книга. А еще в моем мозгу навеки отпечаталось выражение его лица, когда он впервые увидел меня в форме израильского солдата.

Момент был зрелищный и совсем не еврейский по духу — скорее готический или даже языческий. Десантники, элита из элит, приносят присягу в Масаде, но для Инженерного корпуса отвели место на каком-то из холмов Западного берега, название которого — если у него вообще было название — совершенно выветрилось у меня из памяти. Нас привезли туда ночью. Открытая площадка была освещена смоляными факелами; по периметру — места для гостей, в основном родителей. Все мы выстроились в ряд, стоя по стойке «смирно», в полной боевой амуниции, только без винтовок — их у нас отобрали перед церемонией, — перед длинным столом, за которым сидело все начальство — командующий корпусом, командующие бригадами, командиры взводов. Нас вызывали по одному, давали нам Тору в левую руку и винтовку — в правую. Факелы пылают, флаги развеваются на ветру, и эта символика — с Торой в одной руке и оружием в другой… в общем, я проникся. По-настоящему проникся. Почувствовал: вот теперь, с этой самой секунды, я призван защищать евреев. Серьезно, это было что-то потрясающее. Была в этом какая-то окончательность. Нашим пацифистам из Беркли никогда этого не понять. Даже сейчас, стоит закрыть глаза — и я все это вижу. По одну сторону стола — молодые парни, еще не понимающие, во что они ввязываются; по другую — старые вояки, которые точно знают, о чем речь, потому что они уже хлебнули войны как она есть, без знамен, парадов, красивых слов и прочих побрякушек. И я прошел этот путь — от одной стороны стола до другой. Я продолжил дело отца; он всю жизнь защищал евреев словом, я стал защищать их с оружием в руках. Мне было двадцать два, и я сказал себе: «Вот, я первый Шилдс (точнее, Шифрин), который с оружием в руках становится на защиту евреев».

Потом папа подошел и обнял меня, прижавшись лбом к моей щеке, — в этот миг я вдруг сообразил, что он теперь ниже меня (я рос долго, лет до двадцати). Подумать только — я вымахал выше отца! Мама утирала слезы, сестренка таращила глаза на молодцеватых красавчиков в военной форме, а я спросил: «Папа, а что бы сказал об этом Рамбам?» И вот прямо там, на безымянном холме на Западном берегу Иордана, посреди пылающих факелов и радостно-возбужденных молодых солдат, папа начал целую проповедь об отношении Маймонида к политике. Тяжелейшим преступлением, говорил он, обычно считается убийство — и, действительно, в любом человеческом сообществе, даже в самом диком и примитивном, запрещается убивать друг друга, а общество, в котором убийства разрешены, просто не выживет. Однако есть грех страшнее убийства — идолопоклонство; страшнее оно потому, что затрагивает каждого, от него просто нельзя остаться в стороне. Вот почему евреи поклоняются Богу невидимому и трансцендентному, избегая представлять его в каких бы то ни было формах, и учение христиан, разделяющих Яхве на трое и изображающих его в человеческом облике, для нас неприемлемо. Поэтому, продолжал отец, церемония присяги его встревожила: на его глазах еврейский народ создает себе нового идола — образ солдата, и мы должны быть очень осторожны, чтобы этот образ не затмил в наших глазах самого Бога.

— Будем следовать истине, — говорил отец; люди вокруг расходились, возвращаясь к обыденной армейской жизни, факелы догорали, и лицо его в сумраке становилось еле различимо, — будем следовать истине Божией, проявляющейся во всем строе творения, в том числе и в тех общинах, в которых нам приходится жить. Принимайте истину, говорит Маймонид, каков бы ни был ее источник. Примите истину, даже если найдете ее в словах и делах врагов. Помни об этом, Джо.