Все еще здесь

Изменилась? Слава богу! Наконец-то выкинула из головы эти дурацкие идеи — бог знает, откуда она их набралась, то ли из книжонок какого-нибудь дипломированного шарлатана, то ли от какой-дибудь разведенной подруги, позавидовавшей нашему счастью. Но теперь, как видно, все позади: Эрика прошла через это, вот и отлично, я же знал, что это временное помрачение, что надо быть терпеливым и спокойно ждать, и у нее это пройдет. Я же знал, что рано или поздно к ней вернется рассудок: она поймет, что ее жизненная задача — быть женой и матерью, что над нею вновь возымеет власть идея семьи, сияющая и при-

тягательная, которой в свое время без колебаний покорился я. Ибо в одном я уверен: никто не отнимет у меня законного права на счастливую семью — такую же, как у отца и матери.

Но что я мог сказать ей по телефону? Что умираю от волнения, что мне тяжело дышать, что меня возбуждает одна мысль о ее груди, бедрах, шелковистом местечке между ног (я ведь с тех пор, как она ушла, и не прикасался ни к одной женщине, если не считать того случайного поцелуя с Алике Ребик); сказать, что безумно тоскую по ней, что без нее моя жизнь опустела, что я хочу одного — чтобы все стало как раньше, до того, как она приняла свое необъяснимое решение. Но я промолчал, а повесив трубку, открыл ежедневник и принялся составлять расписание. За эти несколько дней я многое сделал. Подстригся, удалил волосы из носа и ушей, решился даже впервые в жизни сделать маникюр — Эрика любит интимные ласки рукой, и я не хочу оцарапать ее своими когтищами. Купил белые боксерские трусы (те, что мне подарила Эрика, давно из белых стали серыми), темно-синюю рубашку от Ральфа Лорена, галстук от Гуччи и еще решил, в свою очередь, приготовить Эрике сюрприз — зайти в какой-нибудь из магазинов в Аркаде Берлингтон и купить себе панаму.

Садясь в поезд на станции Лайм-стрит, чувствовал я себя мужчиной хоть куда: аромат нового лосьона, щеки гладкие, словно попка младенца. Почитать с собой в дорогу взял биографию Линдона Джонсона — человека, изменившего мою жизнь: если бы не его вьетнамская авантюра, я бы не приехал в Израиль, не вошел в то кафе, не увидел там Эрику…

Но, стоит вообразить, что судьба повернулась к тебе лицом, — тут-то тебя и поджидают сюрпризы. Сначала поезд отправился в путь с часовым опозданием, потом, между Ранкорном и Кревом, сломался тепловоз. Похоже было, что вместо двух с половиной часов, указанных в расписании, нам придется добираться до Лондона часов шесть, не меньше. Я позвонил Эрике, предупредил, что задержусь, она ответила: не страшно, ей есть чем заняться. «Да уж, представляю!» — ответил я. Моя жена обожает ходить по магазинам. Все женщины от этого просто кайф ловят. Почему — не понимаю и никогда не пойму. Для меня все просто: решил, что мне нужно, зашел в магазин, купил и ушел. А у женщин все не так. Для них поход в магазин — это спорт, хобби, добрая половина жизни.

Я невольно улыбаюсь при мысли, что и моя милая женушка в этом ничем не отличается от прочих женщин; да, мне этого не понять, но в браке неизбежно приходится иметь дело с взаимным непониманием. Знаю нескольких мужчин, которые либо так никогда и не женились, либо разводились по три-четыре раза, то есть, очевидно, к браку относились несерьезно. Ими владеет стремление к экзистенциальной свободе: что ж, они ее получат. Свободу умирать в одиночестве. На здоровье. К женщинам они относятся как к зверям в зоопарке: что-то дикое, странное и непонятное, иной вид. От Эрики я научился слову «женоненавистничество». В Беркли в конце шестидесятых было немало «разгневанных молодых женщин»; в общении с ними я постоянно чувствовал, что на меня нападают, и старался защищаться (иной раз — с использованием таких слов, которые не употребляю уже лет двадцать). Их послушать, так мы не вправе называть женщин «детками» и вообще виновны во всем мировом зле, от изнасилования Корделии Перкинс (лучшая подруга Барбары, моей тогдашней девушки, — она поздно ночью возвращалась домой одна по темной улице) до всех мировых войн, ибо их, разумеется, развязали мужчины.