Все еще здесь

— Нет, — говорит мама. — А что такое, Майкл? Он краснеет до корней волос и начинает грызть ногти — ни дать ни взять ребенок, которого поймали за какой-то шалостью. В этот миг — всего один миг — я чувствую к нему настоящую ненависть, просто видеть его не могу. Дома у нас за стеклом стоят снимки всех троих детей во младенчестве, и я часто их рассматриваю: младенец кажется каким-то невероятным существом — только что он был частью Эрики, а теперь стал частью мира, отдельным человеком со своей личностью. Они едва появились на свет — но все уже очень разные. Гил — ему две недели — на снимке спит, склонив головку набок, и лицо у него такое серьезное и глубокомысленное, словно для этого крохи сон — тяжелая работа. Теперь он уже взрослый, здоровенный парень ста семидесяти фунтов весу, но эта младенческая фотография все не дает мне покоя: чертовски хочется понять, что же происходит в голове у этого малыша, что за сны ему снятся. Аллисон совсем другая: на снимке она сосет пальчик и широко улыбается; она еще даже голову держать не умеет, ее мир ограничивается лицом и грудью Эрики, но и улыбка, и глаза так и светятся веселым лукавством. И последний — Майкл. Вялый, апатичный, постоянно сонный. Ел он так мало, что до семи недель почти не прибавлял в весе (теперь-то на сандвичах из «Макдо-налдса» наверстал упущенное). На снимке он у меня на руках, и вид у него, по правде сказать, совершенно дебильный — лицо пустое, взгляд бессмысленный, словно он предпочел бы еще пару недель или даже месяцев повариться в материнской утробе. Он мне долго не нравился; по-настоящему любить его я начал, когда он уже ползал вовсю — однажды, выглянув в окно, увидел, как он ползет по траве за каким-то червячком, потом поворачивается ко мне, и на лице у него — такая блаженная улыбка, что просто невозможно не улыбнуться в ответ. Но сейчас мне не до воспоминаний, к горлу у меня подкатывает желчь. Хочется схватить его за шиворот и как следует треснуть головой о стол, чтобы мозги у него встали на место. Он меня просто бесит, потому что я не понимаю, что с ним делать, я бессилен перед этим шестнадцатилетним остолопом, перед его упрямством, нежеланием думать о будущем, перед его вялостью и равнодушием к жизни. В груди моей закипает ярость; кажется, я снова на войне, только враги мои на этот раз — не египтяне на юге и не сирийцы на севере, а производители кроссовок, владельцы MTV и те психи из Южного Централа, которым звукозаписывающая индустрия платит миллионы за то, что они вбивают в голову моему сыну свои полторы грязные мыслишки: всё бабы суки, кто сильнее, тот и прав, нет на свете занятия веселее, чем грабить магазины и палить по живым мишеням. Только Майкл и на это не способен — энергии не хватит. Просто не представляю, что способно вывести его из летаргии. Даже нам с Эрикой он сопротивляется не так, как я сопротивлялся отцу, — не яростными спорами, не скандалами и демонстрациями (помню, как я развел костер в саду и бросил в огонь свою повестку), а взглядом в сторону и упорным тупым молчанием.

— Я не хочу больше учиться. Почему мне нельзя уйти из школы?

— Ты прекрасно знаешь почему.

— А знаешь, что в Библии написано? «Во многом знании — многая печаль». Правда, дедушка?

Тут я так разозлился, что даже в груди заныло. Я вскочил, схватил его за плечи, тряхнул как следует, а потом выволокво двор.

— Сиди здесь и на глаза мне не показывайся, ясно?

— Ладно.

Он лег на траву под вишней морелло (название сорта вишни, растущей у нас в саду, мы узнали, разумеется, от Эрики) и закрыл глаза; но я видел, что грудь его бурно вздымается, руки сжаты в кулаки, а один раз рука дернулась к глазам, словно для того, чтобы смахнуть слезу. Я стоял над ним, и мне чертовски хотелось пнуть его по жирной заднице — но я не из тех, кто колотит собственных детей. Споров и ссор в нашей семье всегда хватало, но насилие мы оставляем другим — тем, с кем не хотим иметь ничего общего.

— Слышали? — гневно вопросил я, возвращаясь на кухню. — Этот засранец еще имеет наглость мне Библию цитировать!

Оба молчали; наконец мама сказала:

— Джозеф, у тебя кофе остыл. Давай я налью новый.

Несколько минут прошло в молчании; я отдышался, сделал несколько глотков кофе и немного успокоился. Выглянул в окно — он все лежит под деревом с закрытыми глазами.

— О, теперь вздремнуть решил! — сказал я. Папа и мама по-прежнему молчали. Знаю, что означает такое молчание. Опять я что-то сделал не так.

— Ну что?

— Ты забываешь о психологии, — сказал отец.

— По-твоему, я неправильно себя веду с ним? Хорошо, что ты предлагаешь?

— Держи себя в руках.

— Мы пробовали по-твоему. Пробовали разговаривать с ним спокойно, приводили разумные доводы. Все бесполезно, он просто не слушает. Все равно что спорить с пустым местом.

— Давайте отложим этот разговор до другого раза, — подала голос мама. — Мы так рады, что ты нас навестил; не будем омрачать радость встречи.

— Похоже, — проговорил отец, — я забыл дать тебе, Джо, один совет. Когда ты поднимаешь руку на ребенка, ты поднимаешь руку на свою плоть и кровь.