Все еще здесь

— Разумеется. С речи, которую я знаю наизусть. В пятьдесят первом году Конрад Аденауэр, канцлер ФРГ, выступил в парламенте и сказал вот что: «Немыслимые преступления, совершенные во имя немецкого народа, взывают к справедливости. Мы должны возместить ущерб, нанесенный как каждому еврею в отдельности, так и всему еврейскому народу. Мы, члены Федерального правительства, совместно с представителями еврейского народа и государства Израиль, разработали план возмещения материального ущерба, который, возможно, поможет смягчить память о неизмеримых моральных страданиях».

— А дальше?

— Дальше началась обычная бюрократическая волокита.

— Ваша мать обращалась в Комитет?

— Нет. Начинала собирать бумаги, но бросила. Отец ей посоветовал не тратить на это время.

— И я должен поверить, что она за всю свою жизнь так и не навела справки о том, что стало с фабрикой?

— Совершенно верно. Она и не могла ничего узнать, поскольку фабрика находилась в Дрездене, за «железным занавесом». На территорию Восточной Германии программа репарации не распространялась.

— А потом, после объединения? Когда рухнула Берлинская стена?

— Знаете, в то время мама была уже больна, и нам было не до этого.

— Значит, вы знаете, что пропустили срок?

— Какой срок?

— Я вам покажу, что мне написал мой адвокат. — Он достает из одного кармана очки, из другого — сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот, пожалуйста. — Протягивает бумагу мне. — Читайте.

Я читаю письмо от адвоката Дорфов; вот что там написано:

После объединения правительство Германии приняло закон о возвращении имущества, национализованного коммунистическим правительством в бывшей Восточной Германии. Комитету по возвращению утраченного имущества удалось настоять, на включении в закон параграфа, по которому собственность евреев, экспроприированная или насильственно выкупленная в результате прихода к власти нацистов в 1933 году подлежит возвращению первоначальным собственникам или их наследникам. Нам сообщили, что срок подачи заявлений о возвращении собственности истек 31 декабря 1992 года.

Вы не представляете, что я при этом почувствовала! Облегчение. Огромное облегчение. Будто с плеч свалился тяжелый груз. Слава богу! Мама, милая мама, спи спокойно — мы уважаем твое последнее желание, но выполнить его не можем, между нами и твоей фабрикой стоит закон. Я знаю, что бы сказал папа, спящий сейчас рядом с тобой. «Вы ничего не можете сделать, — сказал бы он. — Закон против вас. Хватит биться головой о кирпичную стену. Неужели вам больше заняться нечем?» Теперь мы свободны, Сэм и я. Наконец-то (лучше поздно, чем никогда!) мы можем заняться поисками себя. Может быть, все-таки уехать в Америку? Принять предложение «Роз Розен»? Посвятить жизнь помадам, кремам и теням для век? И к черту историю! К черту нацистов! К черту евреев с их бесконечными горестями!

— …Но мои адвокаты выяснили также — и, позвольте вам заметить, выяснили без труда, достаточно было один раз позвонить во Франкфурт, — что незадолго до установленной даты заявление было подано и дело начато. Однако, согласно немецким законам, если имеются основания предполагать существование других наследников, то дело приостанавливается до их появления. Объясните, чего вы дожидались? Моей смерти?

— Что?!

Должно быть, мой ужас и замешательство совсем сбили его с толку. Он был в ярости: бледная физиономия побагровела, даже под реденькими белобрысыми волосами проступал багрянец, а очки он сжимал так яростно, что в любую минуту мог их раздавить. Однако мое изумление заставило его задуматься.

— Ну хорошо, назову имя, которое, возможно, освежит вашу память. Марианна Кеппен.

— Кто это?

— Это имя, которое вы использовали, когда подавали заявление. Зачем — не знаю. Наверное, надеялись, что я вас не раскушу.