Все языки мира

Интонация знатока. После такого «Да вы что!» у меня не должно было остаться ни малейших сомнений. Инженер Шумский не впервые давал мне понять, что хорошо знает, о чем говорит. Крах западной цивилизации был его коньком. Он уже все проанализировал. Все подсчитал. Все проверил. Когда он начинал лекцию на свою любимую тему, я никоим образом не мог его прервать. В прошлый раз он полчаса убеждал меня, что Содом и Гоморра существовали на самом деле, а смешение языков строителей Вавилонской башни было не только наказанием за грех гордыни, но также и шансом — да, шансом, которым последующие поколения не сумели воспользоваться.

Я давно уже смотрел на инженера Шумского как на литературный персонаж. В его внешности было что-то демоническое: белые волосы, падающие с затылка на воротник, умные выразительные глаза, характерный жест, которым он крутил на пальце большой золотой перстень. Кого-то он мне напоминал. Уж не Воланда ли из «Мастера и Маргариты»? Да. Воланд вполне мог бы так выглядеть. Когда Шумский разглагольствовал о событиях, изложенных в Ветхом и Новом Завете, меня не покидало впечатление, что еще минута, и он, наклонившись ко мне, доверительно прошепчет: «Дело в том… что я лично присутствовал при всем этом… но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полнейший секрет!.. Тсс!»

— Не задумывались ли вы, — инженер Шумский барабанил пальцами по ксероксу, — не задумывались ли вы когда-нибудь, в чем чудо Пятидесятницы? Сошествия Духа Святого? Обретения иных языков?

— Я постоянно об этом думаю, — ответил я.

— Ну видите. А я думаю о том, что мы, народ, сделали с даром речи. С даром изъясняться даже не на чужих языках, а на своем собственном. Вы считаете, что мы продолжаем говорить, что еще способны говорить? Нет, думая так, вы заблуждаетесь. Нашей речи пришел конец, мы уже только издаем звуки, произносим слова, содержащие все меньше и меньше смысла. Этот страшный ор вокруг нас — тишина, это море слов — пустыня. Мы как…

— Болтливые немые, — подхватил я.

— Вот именно! — Инженер Шумский протянул мне готовые ксерокопии. — И цена будет страшной. Страшную цену придется нам заплатить. Да вы и сами прекрасно это знаете, я за вами наблюдаю. Повторяю: сто, от силы сто двадцать лет, и все будет кончено.

Я поблагодарил, расплатился.

Инженер Шумский проводил меня до двери.

— Я одного только не понимаю, — сказал я еще на прощанье. — Почему вы назвали свою мастерскую «Дельта»?

— В математике дельта означает приращение. Пусть у меня прирастает, — с улыбкой объяснил он.

Прямо из мастерской инженера Шумского я отправился в столовую районной управы — райсовета, как я ее называл подобно многим другим обитателям Старого Жолибожа. В столовке райсовета я уже лет пятнадцать обедал по будням.

В тот день заведующий столовой пан Чеслав, солидный мужчина, страдающий гипертонией, был на редкость благодушен.

— Что с ней случилось, как вы думаете? — заговорил он со мной, вставляя бумажный ролик в кассу. — Что с ней дальше могло случиться?

— С кем? — не понял я.

— Как — с кем? С Мадам[49]! — пан Чеслав извлек из-под стойки нашумевший роман писателя, который у него столовался. На обложке мелькнула знакомая картина Пикассо — «Жаклин с поджатыми ногами».

— Спросите у автора. Он сегодня уже приходил?

— Последнее время он приходит все позже.

Я заказал протертый суп, филе минтая без картошки и салат из квашеной капусты.

Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало тринадцать двадцать.

Доигрывание на биржевой сессии особых изменений не принесло. Спрос не сильно превышал предложение. Предложение — спрос.

Равновесие.

Unch.

Нумероманьяки снова дали о себе знать. «Универсал» выступил с предложением купли семидесяти семи тысяч семисот семи акций (К 77777).

Я посмотрел на горы загромождающих комнату газет и невесть в который раз подумал, что, если б только захотел, мог бы за месяц от всех от них избавиться. При одном условии: я посвящаю им не менее двух часов в день.

Делать вырезки из газет — у нас семейное. Дед с матерью долгие годы увлеченно этим занимались.

Дедушку, сколько я помню, интересовали стихийные катастрофы. Он вырезал из газет информацию об ураганах, наводнениях, землетрясениях и прочих катаклизмах на суше, в воде и воздухе. Каждое воскресенье он просматривал скопившуюся порцию и подводил еженедельный баланс потерь. Человеческие жертвы: отдельно погибшие, отдельно раненые, отдельно потерявшие крышу над головой и лишившиеся всего своего добра… Потом размышлял над этой статистикой, сверялся с Новым Заветом и качал головой, как будто бы все сходилось:

«Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела…»[50]

Из множества вырезок, сделанных моей матерью, сохранились только две. Я нашел их в конверте с надписью «Любовь и смерть».

Первая вырезка была записью беседы корреспондентки журнала «Пари матч» с французской киноактрисой. Тема беседы — любовь к одному мужчине, любовь на всю жизнь.