Все языки мира

— Не понимаю, как можно не найти свою могилу, — недоумевала мать. — Это ведь так просто, я уже сто раз тебе объясняла: входишь в четвертые ворота, идешь вдоль ограды, видишь каменного ангела с отломанным крылом, сворачиваешь направо, потом, за склепом монахинь, налево, проходишь мимо водопроводного крана, и все.

Я точно следовал ее указаниям, но не мог попасть куда надо. А ведь мать была права, это и впрямь было просто: четвертые ворота, ограда, ангел с отломанным крылом, склеп монахинь, водопроводный кран…

Когда я пришел на могилу матери, начинало темнеть. Я собрал догоревшие лампадки и остатки увядших хризантем, которые лежали там со Дня поминовения, а потом развязал тюк и стал раскладывать на могиле свежие цветы. Среди цветов я увидел бессмертную альпийскую фиалку, которую раньше не заметил. И сразу вспомнил, что сегодня семнадцатое января.

Годовщина свадьбы родителей!

Я зажег лампадку.

К простыне пристало несколько красных лепестков.

Я трижды встряхнул белый прямоугольник и сложил вдвое.

Потом еще раз.

И еще.

И еще.

20 Фибрилляция

Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало шестнадцать двадцать.

Буквально минуту назад я сообразил, что уже знаю: зимнее время в Польше — центральноевропейское.

Я подошел к окну своей квартиры на втором этаже невысокого дома на улице Генрика Семирадского, художника, который сто лет назад на огромном холсте — самом большом занавесе театральной Европы — рисовал, как Вдохновение объединяет Красоту с Истиной.

На дворе уже стемнело, но стройку напротив освещали люминесцентные фонари. В их резком свете, между голыми ветвями грецкого ореха, где ранним утром еще маячила белая фигура Божьей Матери, повернутая ко мне спиной, я увидел пустой постамент из серого камня. Статуи не было.

Рабочий в черном комбинезоне и черном шлеме с прорезями для глаз, носа и рта, стоя по пояс в глубокой яме, размеренными движениями выкидывал наверх землю.

— Вира! Ви-и-ира! — знакомый голос с крыши отчаянно призывал лифт.

«Путь вверх и вниз один и тот же», — вспомнился мне афоризм Гераклита Эфесского.

Уже добрых четверть часа что-то меня тревожило. Врожденный порок сердца давал о себе знать. Перебои повторялись с равными промежутками, нарушая сердечный ритм. Неужели опять не хватает калия?

Б-л, б-л, б-л… — у старого дома напротив висленский песок, поливаемый водой, смешивался с портландским цементом; если бы бетономешалка работала как мое сердце, барабан каждые десять секунд совершал бы дополнительный оборот:

б-л, б-л, б-ла-лал;

б-л, б-л, б-ла-лал;

б-л, б-л, б-ла-лал…

В прихожей зазвонил домофон.

— Да, слушаю, — сказал я.

— Добрый вечер, — хором произнесли два голоса, показавшиеся мне знакомыми.

— Добрый вечер. Слушаю вас.

— Вы бы не могли нас впустить? Мы к вам с радостной вестью. Близится…

— Простите, я сейчас не могу разговаривать.

— Может, нам прийти попозже? — свидетели Иеговы не сдавались.

— Простите, — повторил я, — я правда не могу разговаривать.

Свидетелям Иеговы мне всегда трудно было дать решительный отпор — все-таки я похож на отца. Они, вероятно, это чувствовали и постоянно оставляли у меня под дверью свои журналы с цветными картинками, напоминающими иллюстрации к старым соцреалистическим романам.

Однажды, будучи в хорошем настроении, а может, из чистого любопытства я впустил свидетеля Иеговы в квартиру. Он сказал, что хочет поговорить о Священном Писании. В прихожей, прежде чем я успел ему помешать, он разулся, достал из портфеля домашние туфли со стоптанными задниками и надел их. Это совершенно вывело меня из равновесия. Я смотрел на его омерзительные тапки и полосатые носки, а он читал что-то из Библии.

Иегова в шлепанцах!

Я ходил по квартире и не мог найти себе места. В окне на третьем этаже дома напротив мелькнуло лицо женщины, парализованной после инсульта.

«Смерть высматривает, а у меня постирушка».

Я подошел к книжным полкам и поглядел на словари иностранных языков: «карманные», «малые», «большие». Всего их в доме было около полусотни. Я уже давно не заучивал новые слова, но те, которые успел выучить, не вылетели из памяти, прочно там угнездились, дожидаясь, пока я найду им применение.

der Aal — угорь

der Aar — орел

der Aas — падаль, мертвечина

— тихонько бубнил я.

Почему, хотя я так долго учил немецкий, английский, французский — не считая русского, который обязан был учить в школе, — ни на одном из этих языков я все еще не мог говорить?

Почему я не говорю на иностранных языках?

Часто, слушая музыку или засыпая — в последнее время и под доносившееся снизу ритмичное бормотанье бетономешалки, — я чувствовал, как река чужих слов течет во мне все быстрее и быстрее, но не находит выхода, бурлит, пенится, возвращается вспять, широко разливается и постепенно пересыхает.

Я брожу по мелководью.

Speak to me…

What?

What about?