Все языки мира

Внезапно до меня с пугающей ясностью дошло: если бы девушка в фирменном магазине «Рэйвел» на лондонской Хаммерсмит попросила сказать ей по-польски, кто я и кем мечтаю стать, я бы все равно промолчал или отшутился. И я подумал: раз не могу говорить об этом на родном языке, незачем изучать иностранные.

Кто бы сумел мне помочь?

Мать?

Я открыл ящик письменного стола. Конверт с кассетой из автоответчика лежал там, куда я его положил. Кассета марки «Панасоник», меньше спичечного коробка. Я проверил, перемотана ли пленка. Сообщение, оставленное матерью, находилось в самом начале.

Прослушать?

Я поменял кассеты в автоответчике. Теперь оставалось только нажать клавишу PLAY.

Я это сделал.

Пленка пошла.

— Это номер три три три семь два три, — услышал я свой голос.

Я нажал STOP.

Иногда автоответчик, прежде чем воспроизвести записанные на нем сообщения, повторял то, что я наговорил.

Я перемотал пленку назад и еще раз нажал PLAY.

— Это номер три три три семь два три, пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… Биии!

Громкость была максимальная.

Я наклонился к самому аппарату и в полной тишине услышал записанное на пленку дыхание матери.

— Я не могу… — начала она. Голос у нее дрожал от волнения, замирал, срывался на каждом слове. — Я не могу… говорить… после сигнала… Сейчас ты… — сказала она.

И — тишина.

«Говорите? Говорю! Говорю! Говорю!» — мысленно повторял я, как заклятие.

— Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…

И ни слова больше.

Но мать все еще была рядом. Я слышал, как она дышит. Пленка крутилась. Соединение не прерывалось.

Прошло еще секунд пятнадцать. Мать вздохнула. Я почувствовал, что сейчас она положит трубку. Клала она ее медленно. Очень медленно.

Я нажал STOP.

«Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…»

Я закрыл глаза и крепко зажмурился.

Золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные бабушкой в фирме Чапека на Краковском Пшедместье, открылись передо мной настежь. Я увидел их золотой механизм. Золотое зубчатое колесико ритмично вращалось. Кто-то — я не знал кто и почему — вставил в венчик колесика иголку. Часы ходили, хотя стояли.

Нет, это не часы. Это в моем левом желудочке слились воедино десятка полтора сильных сокращений — кардиологи такую штуку называют фибрилляцией.

Я почувствовал, что меня клонит в сон.

Лег на раскладной диван посреди комнаты, погасил свет и теперь уже только по памяти мог читать названия книг, окружавших меня со всех сторон.

Тысячи слов мешались в голове и застывали, как портландский цемент, выплескивающийся из бетономешалки: б-л, б-л, б-л… Аарон, первосвященник Израиля… выбрал род войск: пехоту… даже если бы мне пришлось идти босиком и на коленях молить… поди, поищи своего отца… спокойно, спокойно… уже пятилетним ребенком… я все предвидел, все предвидел… Diesendorffund Hintz!? Nein! Hintzund Diesendorff! Nein! Nein! Diesendorff und Hintz… сейчас ты… сейчас ты… сейчас ты…

Я чувствовал, что засыпаю.

21 Сон

Сон был чудесный.

Поначалу я не мог в нем разобраться, не понимал, что мне, собственно, снится, чему я радуюсь, откуда мне знакомо это огромное сооружение в форме пирамиды, а может быть, достигающий небес горный массив.

Только погодя, когда картина, выпутавшись из хаоса, приблизилась, стала отчетливой, я увидел обрыв над Вислой и врытый в землю у подножья обрыва столб с табличкой, на которой черной краской были выведены большие цифры: пятерка и две шестерки — пятьсот шестьдесят шестой километр реки, считая от истока.

Высоко вверху, на самом краю обрыва я увидел — себя. Я стоял лицом к молодым сосенкам, которые росли ровными рядами, стоял именно там, где когда-то в сиянии солнца явился мне отец.

Внизу текла река, кишащая рыбой. Воздух был таким прозрачным, что линия горизонта казалась бесконечной. Я увидел деревянный мост под Вышгородом, самый большой деревянный мост в Европе, а потом все другие мосты, какие за века были построены на Висле: даже мост Кербедзя, по которому шла прабабушка.

Минуту спустя я услышал голос, который мог принадлежать мужчине, женщине или им обоим:

— Говори!

— Что говорить? — спросил я и тут же получил ответ.

— Говори, что хочешь. Только говори правду. Не бойся. Не стесняйся.

«Сейчас ты» — вспомнились мне слова матери.

— Я?

— Да.

На этот раз…

Я набрал воздуху в легкие и… начал говорить.

Я говорил о том, что принес мне день — сегодняшний день, когда я заснул в пять часов пополудни, — а возможно, также о том, что принесла мне целая жизнь.

Я говорил, что мой отец, поручик Рудольф Хинтц, на восемьдесят втором году жизни в последний раз пошел на работу в аптеку городской инфекционной больницы, а я помог ему отвезти туда торт и печенье, которыми он угостил участников скромного прощального торжества.