Все языки мира

— Мое почтение, — любезно приветствовал он меня. В киоске я считался хорошим клиентом, так как всегда покупал много газет: почти все ежедневные, еженедельники и даже глянцевые журналы для женщин. — Мое почтение, приветствую вас, прекрасную погоду вы нам на сегодня заказали, — продолжал он с притворным, но хорошо ему удающимся энтузиазмом и с ходу начал рассказывать о чем-то, приключившемся с ним накануне, но я, занятый своими мыслями, слушал его вполуха, помню только, что он все время повторял: «Ну и болтался, как еврей в пустой лавке».

Я заплатил за газеты и вышел на улицу.

Перед домом я ощутил в воздухе знакомый запах стирального порошка «Ариэль». В окне на третьем этаже дома напротив женщина, парализованная после инсульта, не двигалась с места. «Смерть высматривает, а у меня постирушка…» Глядя на женщину, я подумал о своей жизни.

Почему, хотя я так долго учил немецкий, английский, французский — не считая русского, который обязан был учить в школе, — я до сих пор не могу говорить ни на одном из этих языков?

Почему я не говорю на иностранных языках? — думал я, открывая дверь квартиры и не зная, что через несколько часов найду ответ на этот вопрос, и это будет важным, очень важным, но, пожалуй, не самым важным основанием для того, чтобы только что начавшийся день я запомнил лучше, чем все прочие дни, какие до сих пор прожил.

3 Пишущая машинка

Однокомнатную квартиру — двадцать четыре квадратных метра — я купил за самую ценную семейную реликвию: золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные прабабушкой после разгрома Январского восстания[6].

Часы дала мне мать через три месяца после того, как коммунисты ввели в Польше военное положение.

В тот год мне исполнилось тридцать, и я все чаще задавал себе вопрос: приобретет ли наконец моя жизнь более глубокий смысл, чего пока ей, как мне казалось, недоставало.

Я тогда еще жил с родителями.

Чтобы подработать к отцовской зарплате, мать организовала частный детский сад. В моей комнате каждый божий день с утра резвились на полу десять ребятишек, с криком вырывая друг у дружки дудки, барабан, оловянных солдатиков, паровоз, деревянного клоуна, кубики, плюшевую обезьяну, уже лишившуюся обеих нижних конечностей, и множество других поломанных игрушек, которые в нашей семье переходили из поколения в поколение.

В три часа дня заканчивала работу пани Зеня, нанятая матерью подсобная сила, и тогда дети переходили на мое попечение, а я, дабы укротить голосистую команду, пугал их пишущей машинкой — старой немецкой машинкой марки «Рейнметалл», на которую все они смотрели с суеверным ужасом с тех пор, как четырехлетний Куба, нажав табулятор, чуть не потерял палец.

Последних дошколят забирали около пяти, и я, будто Гулливер в неожиданно покинутой жителями стране лилипутов, оставался один в комнате среди разбросанных повсюду маленьких фанерных стульчиков и столиков. Я собирал их, прятал в сундук игрушки, выносил весь этот хлам на балкон, потом долго проветривал комнату, откидывал от стены служившую мне письменным столом доску и ставил на нее пишущую машинку, чтобы наконец сесть и приняться за работу над книгой, которую никак не мог даже начать.

Старая немецкая пишущая машинка, которую перед войной мать получила в подарок на свое двадцатилетие, всегда меня интриговала и одновременно почему-то подавляла. В ее массивных формах крылось что-то на редкость мрачное, прямо-таки траурное. Огромная, тяжелая, уснащенная серебристо поблескивающими ручками и рычагами, с выведенным готическими буквами названием фирмы «Рейнметалл» на каретке, она смахивала на пышно изукрашенный саркофаг либо какое-нибудь иное столь же вычурное место вечного упокоения, а похожий на откидную крышу пролетки черный шуршащий чехол еще добавлял ей кладбищенской величавости.

Долгие годы, до самой смерти, дед поддерживал машинку в идеальном состоянии, раз в год уделяя по многу часов ее тщательному осмотру и чистке. Затаив дыхание, я наблюдал, как, стянув с машинки чехол, он поднимает катушки, проверяет ленту, протирает валик тряпочкой, смоченной спиртом, а затем смазывает под ним рельсы растительным маслом и долго чистит каждую металлическую букву старой зубной щеткой с наполовину состриженной специально для этой цели щетиной.

Мать когда-то училась печатать слепым способом и охотно демонстрировала мне, каких успехов добилась за несколько недель интенсивных упражнений. Вставив в машинку лист бумаги, она выравнивала его, чтобы затем установить надлежащую ширину полей, я же завязывал ей глаза лиловым шарфиком, не забывая удостовериться, что она ничего не видит.

— Всё? — спрашивала она, поднимая ладони над клавиатурой, как пианистка, которая вот-вот возьмет первые ноты.

— Всё! — отвечал я, и в ту же секунду металлические буквы начинали с характерным треском колотить по валику:

марьяж витраж пассаж

сюжет бюджет манжет

грабеж пожарник пассажир

джунгли кожух макияж

Печатала мать с головокружительной быстротой и после слова «макияж» снимала с глаз повязку.