Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

– Я хотела постель тебе перестелить, они под подушкой были. Что это такое, может, объяснишь?

– Не твое дело, – набычилась Лялька. – Это моя личная жизнь. А ты занимайся своей. Ты просто завидуешь, что у меня хоть что-то есть, вот и лезешь.

– Какая же это личная жизнь? Это мерзость какая-то. Лялечка, ну как же можно? Ну, в голове же не укладывается…

– Мама, если двое что-то делают, то это их личное дело.

– Ну да, двое… Но ведь снимал же кто-то третий! Лялечка, ну это же… ну порнография.

– Ну и что? – с прежним вызовом спросила Лялька.

– Лялечка, ну за это же… сажают!

– А кто на меня донесет? Ты?

– Да при чем тут я? Где-то же негативы есть! Ты бы хоть головой подумала.

– А мне плевать! – На глазах у Ляльки выступили слезы. – У меня своя жизнь! А ты, ты… старомодная дура. Господи, хоть бы замуж скорее, чтобы эту твою дурацкую фамилию!..

– А какую бы ты хотела? – низким угрожающим голосом спросила Петрищенко. – Маркина?

– Что?

– То, что слышала! Уйди, дура, и не показывайся мне на глаза. И Вове своему скажи, что, если он, тварь такая, завтра же не принесет негативы, я сама его посажу. Поняла? Я… да я его закопаю… Он у меня будет землю есть, я…

– Мама, ты что? – с ужасом спросила Лялька, отступая к двери.

– Ты меня поняла? Или негативы, или его родители ко мне на брюхе приползут. Он вообще представляет себе, с кем связался? Где я работаю?

– Мама, только не… Мама, телефон!

Петрищенко схватила трубку. Перед глазами плыли красные и черные пятна, и из них складывались изображения на этих проклятых фотографиях.

– Да? – крикнула она.

– Ледочка, поздравь меня, – оживленно прокричал на том конце провода Лев Семенович, – предзащита прошла удачно! Теперь только защититься!

– Что? – машинально переспросила Петрищенко, пытаясь собраться с мыслями. – От кого защититься?

– Ледочка, с тобой все в порядке?

– Нет, – сказала Петрищенко, но Лев Семенович не расслышал.

– Как по маслу, Ледочка, как по маслу… И сам председатель совета сказал, что я могу не волноваться. Вообще не волноваться. Понимаешь? Он был прав, Ледочка, как по маслу!

– Я очень рада, Лева, – устало сказала Петрищенко.

– Головачев звонил, поздравлял, представляешь, сам Головачев! Сказал, ждет меня весной, уже держит ставку. Представляешь?

– Да. Отлично представляю.

– Ты знаешь, – понизил голос Лев Семенович, – я тут подумал… может, не надо?

– Что – не надо?

– Ну, все так хорошо прошло, и он действительно помог, и Головачев… скажи этой своей, не надо, пусть все будет, как будет. В конце концов, я уеду в Москву, и…

Ржавая иголка.

– Лева, я ничего говорить не буду.

– Что? Но, Ледочка… ты же начальник, просто скажи ей, и все, мол, не надо, и все. Я передумал.

– Лева, я в таких делах ничего не понимаю, но, по-моему, это остановить нельзя. Ты же… что ты, собственно, ей заказывал?

– Ничего плохого, Ледочка. – (Она словно видела, как Лев Семенович там, у себя в комнате с румынской стенкой, мелко затряс головой.) – Абсолютно ничего плохого.

– Ну, так что же ты волнуешься?

– Я просто подумал, ведь он по-своему старался, и я уеду в Москву, и… так скажешь ей, все отменяется, да, Ледочка?

– Лева, – сказала она, пытаясь взять себя в руки. – Я. Ничего. Не буду. Говорить.

– Но я…

– Лева, я тебя, конечно, поздравляю и все такое, диссертация – это замечательно, но у нас сейчас аврал, и…

– Что, еще не кончился? – удивился Лев Семенович.

– Нет. Даже и не собирается.

– Но, Ледочка, это же очень плохо. Мне же придется сообщать наверх, а это…

– Ну и сообщай! – крикнула Петрищенко. – Прямо сейчас! Позвони своему Головачеву, или кому там еще, и сообщи! Прямо в Москву сообщи, пусть они у себя в Москве хотя бы почешутся, мерзавцы.

– Но, Леда, ты же понимаешь, как это будет воспринято?

– Я отлично понимаю, Лева, как это будет воспринято. Это будет вот как воспринято: у тебя защита на носу и перевод в Москву, а тут аврал такой. Вот ты, извиняюсь, и зассал. Потому что ставку-то тебе Головачев держит, а он не любит, когда у людей пятно на трудовой биографии. Любит, чтобы все чисто было.

– Леда, ну зачем ты так, – очень сухо сказал Лев Семенович.

– А затем, что мне надоело. Я, Лева, если ты завтра не отсигналишь наверх по всей форме, подаю рапорт через твою голову. И через голову Лещинского. Я, Лева, крайней быть не хочу. Все.

– Но, Ледочка, диссертация же…

– А мне плевать на твою диссертацию, – сказала Петрищенко, с некоторым даже облегчением чувствуя, как прорывается и подхватывает ее багровая волна гнева. – Какой ты, Лева, ученый? Не смеши меня. Ты бюрократ, Лева, и самой паршивой разновидности. Ты благонамеренный бюрократ.

– Но я же для тебя! Я ж тебя покрывал.

– Не ври. Ты меня один раз покрыл, и то сгоряча.

– Леда, ну зачем ты…

– Хватит, Лева. Я все сказала.

Она с силой опустила трубку на рычаг и увидела полные ужаса глаза дочери.

– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?

– Ничего, – сказала Петрищенко. – Иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?

– Я завтра… негативы.